— Как вы считаете — я представляю интерес для мужчин?

— Несомненно, — не кривя душой, подтверждаю я, уже догадываясь, в чем соль вопроса.

— Ну вот, — грустно продолжает Светлана. — А Эдика увлекла другая, чернущая, как цыганка.

«Неужели та самая, — думаю, — наша подозреваемая?»

— Такая же красивая?

— Что вы, — с ревнивой злостью возражает Изотова. — Да на нее и взглянуть-то страшно. Тощая, колченогая — кожа да кости!

— И кто же это вам дорогу перешел? Откуда такая?

— Вам и это надо знать? Ну, пожалуйста — Нинка Завьялова. Такая пигалица!

— Она учится где или работает?

— Учится. В театральном… Тоже мне — артистка нашлась… Было бы на что поглядеть!

— И что же — давно она с ним?

— Да с год, наверное.

— А почему с вами он лететь надумал?

Изотова поднимает голову, горько усмехается.

— Надоела она ему. Да и я его от себя никогда не отталкивала. — Изотова нервно дергает головой. — Вы Эдика видели? Глаза его, брови, ресницы? — неожиданно переходит она в наступление. — Нам, бабам, мужская красота вообще-то необязательна. Но у Эдика она особенная. Взглянешь на него — и млеешь, как дуреха… Все тогда готова простить ему, оправдать… Вы — мужчины, и то порой голову теряете из-за какой-нибудь куколки в юбке. Что же с нас спрашивать?

— А где эта Нина живет — знаете?

— Да зачем она вам? — теперь уже вяло отзывается Изотова. — Не знаю и знать не хочу. Эдик что натворил?

— Подозревается в разбойном нападении на фирменный магазин «Бирюза»: Может, слышали что?

Изотова подавленно кивает.

— Эдик рассказывал?

— Ну что вы!.. Он меня до своих дел и забот не допускает… Откровенно говоря, он лишь о себе высокого мнения, других и в грош не ставит. А что касается «Бирюзы»… Ходят же слухи по городу.

— Билет на самолет он вам купил?

— Он.

— И эти сережки?..

— Тоже.

— А вы и не спросили — отчего он вдруг такой щедрый? Где столько денег взял?

— Не спросила. Довольна была, что хоть с собой пригласил.

— Как же так можно, Света?..

Изотова вдруг опускает голову на стол и заливается плачем. Бросаюсь к графину и, пока Изотова пьет воду, вызываю по телефону Громова, отвожу его к окну и коротко, вполголоса бросаю:

— Я тебя вот о чем попрошу… Позвони-ка в адресное, узнай — где живет некая Нина Завьялова, студентка нашего театрального, и живо к ней.

— Та самая? Что была с Камиловым?

— Она, больше некому.

— Что искать?

— Перчатку. Черную шелковую перчатку. И туфли. Изъять надо все ее туфли. У нас ведь есть один отпечаток. Вот и проверим!

— А постановление на обыск и изъятие?

— Я подготовлю. Ты мне адрес, адрес давай!

— Ясно!

— Ну, действуй. Жду!

Громов исчезает, и я возвращаюсь к успокоившейся Изотовой. Теперь с ней можно вести и официальный разговор, закрепить, так сказать, ее показания. Ведь все, что мне нужно было узнать от нее, я узнал, и Изотовой уже нет смысла отмалчиваться. Она это тоже хорошо понимает. Вскоре, внимательно изучив протокол допроса, без единого замечания соглашается с текстом и размашисто подписывает бланк.

— А что делать с серьгами? Наверное, придется расстаться с ними? — грустно спрашивает она.

— Да, пожалуй…

И вот все формальности закончены. Провожаю Светлану на выход, затем снова встречаюсь с Громовым, пишу постановление на обыск, еду с ним к прокурору, потом опять инструктирую Громова. А время идет. В желудке уже посасывает, а еще предстоит разговор с Завьяловой, а там — и с Камиловым. Надо бы подкрепиться.

Когда возвращаюсь из столовой, у комнаты дежурного меня встречает Белов.

— Все в порядке, Демичевский. Доставили тебе твою артистку.

— А перчатку? Перчатку нашли?

— Нашли, не волнуйся. И туфли привезли. Пойдем ко мне, передам.

Поднимаюсь к нему в кабинет, и Белов передает мне небольшой целлофановый пакет, перевязанный тесемкой с сургучными печатями.

— Это — с перчаткой. А туфли — в шкафчике, в коробках.

Что ж, теперь дело за экспертами!

В пять вечера ко мне в кабинет вводят Завьялову.

Вот ведь как необъективны женщины к своим соперницам! Завьялова вовсе не коротышка, а нормального, среднего роста. Красивая, стройная, с большими черными глазами. Одета, правда, простенько — в джинсовой юбке и белой кофточке. На ногах легкие простые босоножки… Ей лет двадцать, не больше. Лицо хоть и смуглое, но чистое, даже губы еще не красит. Держится спокойно, уверенно. Или это — игра?.. Я узнаю ее. Видел недавно на сцене студенческого театра. В «Живом трупе». Цыганку Машу играла. И здорово играла! Будто и впрямь — цыганка. Будто и не на сцене вовсе и действительно готова жизнь отдать за Протасова.

Как же так? Как могла Завьялова опуститься до такой степени, что стала преступницей?

— Это еще доказать надо! — с усмешкой отвечает она на мой вопрос.

— Конечно, — отвечаю спокойно, хотя в душе растет злость на ее залихватское упрямство. — Но доказательств вашего участия в разбойном нападении на «Бирюзу» у нас более чем достаточно. Взять хотя бы то, что вы наследили в магазине. Можете, если желаете, ознакомиться с заключением эксперта на этот счет.

Я протягиваю ей бланк заключения, но она пренебрежительно отмахивается:

— Не надо. Чем вы еще располагаете?

— Вашей перчаткой, отпечатками пальцев. Вы оставили все это в машине — такси, на котором приезжали к «Бирюзе». Разве недостаточно?

— Тогда что же вы от меня хотите? Ведите в тюрьму, если вам все известно.

— В том-то и дело, что пока еще не все известно, — говорю опять как можно спокойнее. — Вот, скажем, почему вы надумали с Камиловым напасть на «Бирюзу»? Как все происходило? Это была его идея?

Красивые глаза Завьяловой еще больше темнеют.

— При чем тут Эдик? Он — хороший парень! — запальчиво взрывается она и тут же умолкает, сообразив, что допустила промашку, признав свое знакомство с ним.

Удивительно! И она еще покрывает Камилова… Хотя… Как говорила Изотова: «Видели бы вы его!» Смазлив, что верно, то верно… Однако неужели Завьялова ничего не знает об Изотовой?.. Вот ненормальная! Ей бы, действительно, в театре играть, а не в тюрьму лезть.

— Хороший парень? — спрашиваю сердито. — А, не задумываясь, стреляет в неповинных людей.

Завьялова в замешательстве замирает на стуле.

— Это уж у него так получилось в магазине. Он не хотел… — говорит она враз осевшим голосом. — Он что, кого-нибудь там…

Выдержка окончательно изменяет ей, и крупные слезы катятся по лицу…

— Это я! Я во всем виновата!

— Расскажите, как было дело.

Завьялова отирает ладонью слезы, отрешенно смотрит в сторону.

— Расскажите, расскажите. Где и как вы познакомились с Камиловым?

— Три года назад, в Сухуми.

— Что вы там делали?

— В отпуске была. Приехала без путевки, а Эдик… Он тоже там отдыхал. Заметил меня еще в поезде, предложил свои услуги с устройством: «Будет тебе месяц райской жизни!» И устроил. В Сухуми у него повсюду знакомые. У ресторана иные часами в очереди стоят. А перед ним, лишь подойдет, швейцар чуть не расшаркивается. И потом… Вы видели Эдика?

Знакомый вопрос! Вспоминаю облик Камилова: прямой тонкий нос, темные, словно маслины, глаза, красивое смуглое лицо, черные густые волосы и длинные, пушистые ресницы… Да, такие нравятся женщинам.

— Правда ведь красивый? Все девчонки без ума от него. А он лишь со мной и со мной. Нравилось в нем все: и негромкий смех, и уверенность в себе, и невероятная щедрость… Чем только он не одаривал меня!.. — Завьялова вздыхает. — И вот, чем ближе наступал день отъезда, тем больше страх — как буду без него? А он с собой позвал. Узнал о моей мечте стать артисткой и позвал. У нас, говорил, в городе свой театральный вуз есть. Рассчиталась я на службе, машинисткой тогда работала, распростилась с родными и… Устроилась здесь на квартире. Продолжала встречаться с ним.