В предчувствии того, что он сейчас услышит, его охватил ужас, мурашки, точно мягкие мохнатые лапы ядовитых пауков, забегали по его спине. Пальцы впились в подлокотники. Значит, свершилось. И так скоро. А он ничего не сделал, только прятал голову в песок собственной безопасности, как глупый нубийский страус, и вот теперь в бело-золотой чистоте дворца задыхается девушка, истерзанная ядом, который он, Сенмут, можно сказать, поднес ей собственной рукой. «Как справедлив твой суд, всемогущий Амон, – подумал он. – Мне суждено быть казненным, и меня казнят, но не за то преступление, в котором будут обвинять меня люди». Он с трудом подавил приступ истерического смеха.

Маленькая царевна вжалась в стену, уткнулась лицом в ладони и всхлипывала не таясь, как будто слезами можно было смыть весь ужас произошедшего.

– Она позвала меня… во сне… и я пришла, а ей было так плохо… Она умрет… О Неферу, Неферу…

Вдруг она выпрямилась и протянула к нему обе руки:

– Пожалуйста, жрец, подержи меня за руку. Мне так страшно, и никто меня не понимает, никто.

«Какая теперь разница? – угрюмо подумал он, соскальзывая со стула и опускаясь рядом с ней на солому. – Все равно я уже прикасался к ней, значит, я мертвец». Он обнял ее обеими руками и привлек к себе, успокаивая, чувствуя, как ее плечики, хрупкие, точно крылья птицы, сотрясаются от рыданий. Она уткнулась мокрым лицом ему в шею и прильнула к нему так тесно, словно и впрямь тонула, а он был ее единственной надеждой на спасение.

– Тише, маленькая царевна, – шептал он, поглаживая ее по спине. – Жизнь продолжается. Мы живем, и мы умираем, и только боги знают, когда каждому из нас наступит срок. Выплачь свои слезы.

Он вдруг почувствовал иронию, скрытую в собственных словах, и умолк.

Наконец она уснула, положив голову ему на плечо, а он сидел и смотрел, как трепещут на загорелой щеке длинные ресницы. Час спустя он легонько потряс ее за плечо, и она со стоном пошевелилась.

– Вставайте, ваша светлость, пора. Ветер стихает, завтра может быть погожий солнечный день.

Он поставил ее на ноги и дал ей еще вина, которое она выпила без единого слова, слегка покачиваясь от усталости.

– Я отведу вас к отцу. Наверное, вам лучше не снимать одеяло.

Он затянул потуже пояс и провел ладонью по бритой голове, но, повернувшись, чтобы идти, натолкнулся на устремленный на него вдумчивый взгляд. Тусклый предутренний свет уже пробрался в келью, и в его бледных рассеянных лучах девочка выглядела опустошенной и повзрослевшей, точно ее детство навсегда утекло со слезами минувшей ночи.

– Как твое имя? – спросила она.

– Сенмут, ваше высочество.

– Сенмут. Сенмут, я вернусь одна, как и ушла, и одеяло твое не возьму. Думаешь, я не знаю, что сделает с тобой мой отец, как только услышит, что ты натворил этой ночью? Проводи меня только до озера, а там я сама найду дорогу. И не бойся. Отец учил меня не болтать без нужды, и, по-моему, я начинаю понимать, что он имел в виду. Я никому про тебя не расскажу.

– Царевна, будет справедливо, если Единый услышит все сейчас, из моих собственных уст, а не в виде сплетен и пересудов.

– Чепуха! Сплетни рождаются из фактов, как говорит моя мать, а факты известны только тебе и мне. Я никому ничего не скажу, обещаю. Ты сомневаешься в моем слове?

Нет, он не сомневался. Она излучала бессознательное высокомерие царственности, когда распахнула покрывало, в которое была завернута, и оно соскользнуло на пол. Он поклонился, и, не говоря ни слова, оба вышли из комнаты.

Снаружи было тихо. Предсмертные вздохи утихающего ветра еще щекотали им колени, пока они в молчании пересекали двор и сворачивали в тень, за зернохранилище, но небо над их головами было молочно-белым в первых лучах зари и совершенно чистым. Даже легкая дымка не скрывала обелисков и башен храма, пока двое торопливо шли по тропинке между деревьев, выведшей их наконец на поросший травой берег священного озера, чьи воды не тревожила даже легкая рябь в эти часы утреннего затишья.

Они остановились и посмотрели друг на друга. Грудь Хатшепсут высоко поднималась и опускалась.

– Хамсин прошел. Он дул по ней, по Неферу, и забрал ее с собой. Я знаю. Спасибо тебе, Сенмут, за то, что рискнул ради меня своей жизнью. Я знаю, что именно так оно и было, а когда ты узнал, кто я такая, то не струсил, а утешал меня, как брат. Я никогда этого не забуду.

Ему было нисколько не смешно, когда он глядел в ее серьезное маленькое личико. Напротив, он опустился на колени и поцеловал траву у ее ног.

– Ваше высочество, – сказал он, – вы самая храбрая и самая мудрая госпожа из всех, кого я когда-либо встречал. Да живете вы долго!

Она рассмеялась.

– Встань, встань! Твое поклонение выглядит куда благороднее, чем дерзость глупого Юсер-Амона. Ну а теперь я побегу, пока отец не приказал казнить всех стражников без разбора!

Один взмах руки, и она сорвалась с места, точно олень, помчавшись к деревьям по ту сторону аллеи сфинксов и сверкая наготой в солнечных лучах.

Девочку заметили, когда она бежала по траве к западным воротам дворца, и когда она влетела в свои покои, отец ждал ее там, один. Рабы уже принялись за работу, они выметали дорожки и холмики песка, которые надул повсюду ветер, но никто из них не пел, и бодрствующие обитатели дворца соблюдали тишину. Во всем чувствовалась какая-то обреченность, хотя лучи Ра танцевали на золотистых пылинках, поднятых метельщиками, скользя по мозаичным полам среди белых колонн. Хатшепсут уловила это состояние подавленности, не успев преклонить колени перед Тутмосом в знак того, что просит прощения, и ощутить на себе его холодный взгляд.

Он искупался и облачился в одежду из желтого льна. Одна золотая пластина со вставками «из голубого фаянса – пара соколов, охраняющих глаз Гора, – украшала его грудь, голову покрывал кожаный плат в черную и желтую полоску, концы которого спускались ему на плечи, а спереди, над массивным лбом, сверкала на золотом обруче вздыбившаяся царственная кобра-урей. Он не спал и не ел, а потому выглядел как старик, и даже свежая черная краска не могла скрыть воспаленные веки и красные глаза. Он не дал дочери разрешения подняться; она так и стояла перед ним на четвереньках, уткнувшись носом в пол, и пыталась отдышаться. Он принялся мерить комнату шагами.

– Где ты была?

– Бродила по саду, отец.

– Неужели? Целых четыре часа?

– Да, могучий Гор.

– В темноте? Когда ветер нес песок?

У рей – древнеегипетское украшение в виде змеи, носившееся на лбу.

– Да.

– Ты лжешь, – сказал он так легко, точно перебрасывался на утренней прогулке репликами с женой. – С тех пор как я видел тебя в последний раз, сады прочесали неоднократно, и, поскольку тебя там не нашли, капитана дворцовой стражи ждет порка. А теперь отвечай! – Его голос стал более жестким. – Я твой отец, но я еще и фараон. По моему приказу и ты можешь отведать кнута, Хатшепсут. Где ты была?

Она увидела, как его ноги приблизились и замерли по обе стороны от ее лица. От неудобной позы у нее заломило шею, к тому же в комнате витал запах свежего хлеба, напоминая ей, как она проголодалась, и все же она не шелохнулась.

– Я правда была в саду, отец, а потом побежала дальше, в храм.

Царственная ступня у ее левого уха начала нетерпеливо постукивать об пол.

– Да? А тебе не кажется странным, что стражи, которыми храм кишит и днем и ночью, как муравейник муравьями, до сих пор тебя не нашли?

– Я правда была в храме, отец, только внутрь не заходила. Я побежала… я побежала туда, где стоит священная барка, забралась в нее по трапу и легла на дно, подальше от ветра.

Вот когда она порадовалась, что отец не видит ее лица. Лгать не моргнув глазом она еще не научилась.

– Вот как? И зачем же ты это сделала?

– Я хотела побыть ближе к Отцу. Мне нужно было подумать о… о милой Неферу.

Тутмос неожиданно притих. Он поспешно отошел от нее и опустился в низенькое детское кресло.