– Тогда позвольте мне говорить по-иному.

Страх за нее сделал его отчаянным. Он видел, как в ее глазах вспыхнул огонек своеволия.

– Если вы погибнете, что станет тогда с Египтом? И кто будет править, пока вы будете сражаться?

– Я не погибну. Я знаю это. Амон защитит меня. А ты, Сенмут, будешь править в мое отсутствие. Юсер-Амон, будешь ему помогать. Я знаю, что ты не создан для войны.

Она стремительно повернулась.

– Сенмут, я объявляю тебя Эрпаха.

Слова прозвучали неожиданно, почти отрывисто. Мужчины смотрели на нее, утратив дар не только слова, но и мысли.

Сенмут слышал ее слова будто издалека. Он снова почувствовал, как теплые крылья судьбы простерлись над ним, касаясь его своими судьбоносными перьями. Он взглянул в ее огромные темные глаза, точно наклонился над бездонной, полной опасностей пропастью.

Хатшепсут коснулась его лба, плеч и груди, чувствуя, как колотится его сердце под ее пальцами. Хотя губы ее дрожали, она засмеялась.

– Все равно я рано или поздно сделала бы это, – сказала она, – ибо ты доказал свою верность, служа мне. Но это должно было произойти сейчас, сегодня, ибо, уходя в поход, я не могу оставить вместо себя человека без роду без племени. Отныне ты – Эрпаха, наследный князь Фиванский и всего Египта, как и твои дети после тебя. Я, Хатшепсут, возлюбленная Амона, дитя Амона, царица Египта, объявляю об этом.

Упав на колени, Сенмут обхватил ладонями ее убранные драгоценностями лодыжки и поцеловал ступни. Когда он встал, то не мог говорить, потому что в горле у него стоял ком.

И тут же Хатшепсут обняла его и крепко прижала к себе, окутав облаком надушенных волос.

– Не было еще человека, который заслуживал бы этого титула больше, чем ты, – сказала она. – Да пребудет любовь твоего повелителя всегда с тобой, Сенмут!

Она отпустила молодого человека и повернулась к Хапу-сенебу.

– А ты, – сказала она. – Чем же мне наградить тебя? У тебя есть все, чего только может желать человеческое сердце, а твои предки правили Египтом наравне с моими.

И она улыбнулась, глядя прямо в пристальные серые глаза, а Хапусенеб неспешно улыбнулся ей в ответ.

– И все же я знаю, что в том, чего превыше всего желает твое сердце, тебе будет вечно отказано, хотя мне и жаль, что это так.

Он серьезно поклонился ей.

– Я тоже это знаю, ваше величество, но я не огорчен. Вы моя царица, моя повелительница. Я буду служить вам, покуда дышу.

– Тогда я отдаю тебе пост главного предсказателя Севера и Юга. Визирь и сын визиря, ты наверняка знаешь, что это означает.

Тронутый, он снова поклонился.

– Да, я знаю. Огромную власть передаешь ты в мои руки, о благородная. Обещаю, что не употреблю ее во зло.

– Тогда за дело. Сенмут и Юсер-Амон, мы проведем остаток дня, совещаясь с Инени. Положитесь на него во всем. Он знает о правлении больше меня. А ты, Хапусенеб, займись порученным тебе делом. Я хочу выступить на Асуан через пять дней.

Вечером, когда солнце зашло, забрав с собой почти всю жару, а от его огромного костра не осталось ничего, кроме двух-трех пурпурных сполохов на горизонте, Хатшепсут и Сенмут брели вдвоем по берегу озера Амона, а их отражения качались в ряби его неторопливых волн. Ни одному из них не хотелось говорить, и они молча шли, склонив головы и соприкасаясь руками. Когда они почти обошли озеро кругом, Хатшепсут остановилась. Молодые люди опустились на заросший травой край берега и стали смотреть, как в теплых сумерках летят домой гуси.

– У тебя будет время работать в долине? – спросила она. – Хорошо было бы вернуться и увидеть, что нижняя терраса готова. Он уже прекрасен, мой храм.

– Это зеркало, – ответил он, – отражающее вашу красоту. Сам Амон не мог бы желать лучшего подарка от своей возлюбленной дочери.

Хатшепсут склонила голову, потом начала обрывать сухие, ломкие листья с ветвей плакучей ивы.

– Скажи мне, – спросила она, все так же отвернувшись, – теперь, когда ты стал Эрпаха, благородным человеком, наследным князем Египта, ты захочешь иметь сыновей, чтобы передать им свой титул?

Сенмут улыбался, глядя на склоненную темноволосую головку, но его ответ прозвучал серьезно:

– Не знаю, ваше величество, но думаю, что нет. Чтобы иметь сыновей, я должен сначала взять жену.

– Есть же Та-кха'ет.

– Верно. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь на Та-кха'ет, хотя она мне очень нравится.

– Ты можешь и передумать со временем. Сколько тебе лет, Сенмут?

– Я хожу по этой земле двадцать шесть лет.

Она сидела, по-прежнему отвернувшись, и нервно ломала пальцами сухие листья.

– У каждого человека есть жена, хотя бы одна. Разве тебе не хочется иметь полный дом детей?

– Ваше величество, вам известно, почему я не могу жениться. – Он журил ее мягко, зная, каким неопределенным кажется ей сейчас будущее, когда она занята мыслями о предстоящем походе. – Не лучше ли нам побеседовать о чем-нибудь другом?

Она повернулась к нему, стряхивая с колен коричневые соринки.

– Да, мне известно, – сказала она, – но я хочу услышать это от тебя. Потому что я взвалила на тебя слишком много обязанностей?

– И об этом вам тоже известно.

Он знал, каких слов она ждала от него. Всем своим сердцем жаждал он произнести их, но у нее надо лбом блестела кобра, а у горла покоился один из царских картушей. Он видел в ней не только женщину, но и царицу.

Закинув голову, умоляюще протянув к нему ладони, она просила:

– Скажи же! И не думай, будто я специально дала тебе этот титул, чтобы вытянуть из тебя признание. Я хорошо тебя знаю. Ты никогда не лжешь ни мне, ни себе. Говори же!

– Хорошо.

Он обхватил руками колени, и его взгляд устремился туда, где догорал закат, подсвечивая башни храма, так что они выделялись на его фоне, четкие, словно вырезанные ножом.

– Я люблю вас. Люблю не только как царицу, но как женщину, которую хотел бы назвать своей. Вы знаете это и все же вырвали у меня ответ, не пощадив моей гордости, ибо вы – царица и я должен вам отвечать. Вы поступили жестоко.

Пожирая глазами его спокойный профиль, она то стискивала руки, то разжимала их вновь.

– Я сделала это, не потакая своим желаниям, – был ее ответ. – Я должна уехать, и мне страшно. Мне нужны твои слова, Сенмут, я возьму их с собой, они будут поддерживать и согревать меня. Как царица я принимаю твое поклонение как должное, но как женщина…

Легко, точно ветер, касающийся травы, легла на его плечо ее рука.

– Сделай мне подарок, Сенмут.

Его взгляд не покидал верхушки храмовой стены.

– Все, что пожелаете, – сказал он тихо, но она почувствовала, как напряглись и снова расслабились его мышцы.

– Если я сниму диадему и картуш, символ власти с руки и печать с пояса и положу их на траву, ты меня поцелуешь?

Он впился в нее взглядом. Увидев, что она не играет, а смотрит на него снизу вверх полными слез глазами и губы ее дрожат, он взял ее лицо в свои ладони и, не веря себе от радости, стал ласкать ее нежные щеки.

– Нет, – прошептал он, – нет, могущественная, я поцелую тебя такой, какая ты есть, моя божественная царица, мой сердечный недуг, сестра моя. Без всякого притворства.

С бесконечной нежностью он прижал свои губы к ее губам, впивая их сладость, перемешанную с солью слез, и почувствовал, как ее руки обвились вокруг его шеи. В тот же миг последние блики заката соскользнули с башен и пали на землю, стремительно мелькнули меж деревьев и исчезли за мантией ночи.

Семь дней спустя, в драгоценные часы утренней прохлады, египетское войско выстроилось в пустыне, милей южнее Фив. Оно опаздывало на два дня, потому что Джехути со своими людьми заблудился, пытаясь срезать дорогу через холмы. Все это время Хатшепсут не находила себе места от злости. Аахмес пен-Нехеб, как всегда спокойный, объяснял ей, что они все равно не успели бы атаковать нубийцев раньше, чем те доберутся до второй крепости, поэтому два дня ничего не решают, но она продолжала бушевать и мерить шагами дворец, изнемогая от желания выступить поскорее.