– Время идти отдыхать, – сказала она, – но сначала я хочу услышать песню великого Ипуки, благословенного певца богов. Юсер-Амон, помоги ему.

Старик подошел к возвышению, тяжело опираясь на плечо Юсер-Амона. Годы согнули его почти вдвое, он совсем поседел и часто был болен, но его голос не утратил своего очарования.

Хатшепсут подарила Ипуки дом с собственным садиком для выращивания ароматных трав, чтобы он мог наслаждаться запахами невидимой для него зелени и в мире окончить свои дни. Благодарный певец сел, положив лютню поверх костлявых коленей. Все ждали, предвкушая удовольствие, наблюдая за движениями незрячих глаз певца, пока его пальцы настраивали струны. Наконец он был готов.

При первых словах Сенмут возмущенно повернулся к Хапусенебу.

– Это же песня, посвященная Имхотепу! – яростно зашептал он. – Зачем он ее выбрал?

Хатшепсут сердито шикнула на него, и Сенмут, так и не разгадав загадку, стал слушать, как могучие торжественные аккорды сотрясают огромный зал, обрушиваясь на людей, точно суд богов.

Затихли последние печальные аккорды, но пьяная компания не спешила дарить аплодисменты. Ипуки их и не ждал.

Хатшепсут пошевелилась.

– Благодарю тебя за урок, мудрейший, – сказала она. – Важно напомнить царю о таких вещах в день триумфа.

Ипуки на миг спокойно склонил голову и встал, обеими руками сжимая лютню. Юсер-Амон помог ему покинуть помост, и певец растворился во мраке.

Хатшепсут отпустила всех и сама торопливо покинула зал; тени усталости залегли у нее под глазами. Гости двинулись за ней, осторожно прокладывая себе путь меж разбросанных подушек, опрокинутых бокалов, перепивших гуляк к тихим, залитым светом факелов коридорам.

Хатшепсут крепко проспала несколько часов, утомленная излишествами предыдущего дня. Проснулась легко, за несколько минут до рассвета, и села в постели, с волнением ожидая момента, который должен был стать вершиной всех ее стремлений. Она велела Нофрет переставить кресло так, чтобы из окна был виден восток, и едва она встала с ложа и подошла к нему, кутаясь в халат от утренней прохлады, как услышала шаги верховного жреца, второго верховного жреца и прислужников, которые собирались в коридоре. По ее приказу Нофрет распахнула дверь, и они – Хапусенеб, Ипуиемре, маленький Тутмос и прочие – почтительно остановились, а комната наполнилась благовонным дымом. Хатшепсут неподвижно сидела, глядя на восток, туда, где краешек ярко-красного Ра затрепетал над горизонтом, и едва его лучи коснулись ее лица, жрецы грянули прославляющий ее хвалебный гимн:

– Здравствуй, воплощение мощи, встающий, как Ра на востоке! Здравствуй, воплощение священного!

Она принимала их поклонение со смешанным чувством гордости и страха, ревнивая жадность наполнила ее. Все это принадлежит ей по праву рождения: и трон, и земля, и бог. Когда гимн подошел к концу, завершившись взрывом восхвалений, Ра окончательно освободился от объятий ночи и пустился в дневное путешествие. Двери спальни закрылись, и жрецы отправились в храм – ждать, когда она придет совершить свой утренний ритуал.

Нофрет приказала наполнить ванну. Привратники впускали одного за другим князей и благородных людей, которым дозволено было присутствовать при омовении фараона. Хатшепсут скинула халат, прошла мимо них и ступила в воду, поприветствовав каждого из пришедших и не упустив случая потолковать о предстоящих делах, пока рабы купали ее. Когда все ушли, она легла на кедровый стол, рабы размяли ей тело и умастили его маслами. Облачившись в набедренную повязку и шлем, с которого кобра и гриф предостерегали всякого, что коснуться ее означает смерть, она отправилась в храм исполнить ритуал, как полагалось фараону.

В святилище, при сопровождении Гора и Тота, она открыла алтарь, взяла кадильницу из рук Тутмоса и воскурила ладан богу. Потом опрыскала его водой из священного озера, водрузила на его голову корону, вложила ему в руки знаки власти и оставила перед ним еду. Послушала, как жрецы молятся за здравие и безопасность фараона. Проделывая все это, Хатшепсут чувствовала себя безмерно счастливой. Она всегда верила, что этот день придет. Смутно, полуосознанно верила в детстве. Крепко держалась за эту веру и потом, в годы тайного упорного строительства, без конца спрашивая себя, для чего она попусту растрачивает свои таланты, когда ее муж живет, как беззаботная пташка. Но теперь, запирая святилище и широкими шагами выходя на солнце, она знала.

В аудиенц-зале ее уже ждал Инени, сегодняшняя корреспонденция аккуратной стопкой лежала на ее столе, а Анен и другие писцы ждали, когда она начнет диктовать приказы. Инени выглядел исхудавшим, морщины, которые шли от его ястребиного носа к прямой линии рта, стали еще глубже. Когда она вплыла в комнату, он с усилием поклонился. Суставы не давали ему покоя, руки болели; он не передал ей первый документ, как делал обычно.

– Что случилось, друг мой? – спросила она его.

Он снова неловко поклонился.

– Ваше величество, не знаю, как сказать. Я хочу уйти с поста казначея.

Она снова взглянула в его изнуренное лицо и на этот раз отметила необычную сероватую бледность.

– Ты недоволен мною, Инени? Тебя раздражает моя политика?

Он улыбнулся:

– Нет. Ничего подобного. Просто я старею, и мои обязанности становятся мне в тягость. Строить для вас я не отказываюсь, только сроки буду устанавливать сам, если вы позволите. Одна только должность градоначальника Фив налагает на меня столько обязанностей, что в мои годы уже не справиться, и к тому же мне хочется проводить больше времени дома, с семьей, и заниматься собственной могилой.

– Ты служишь давно, – согласилась Хатшепсут. – Мой отец находил тебя незаменимым, и я должна признать, что мне будет трудно обходиться без тебя, ибо знания твои огромны. Что ж, – вздохнула она, – так тому и быть. С моего разрешения можешь выйти в отставку. Но ты не откажешься обедать со мной хотя бы иногда?

– Так часто, как вы пожелаете!

– Кем же мне заменить тебя? Может, порекомендуешь кого-нибудь на должность казначея?