Наконец она уронила голову на пол и остались лежать, не обращая внимания на ноющую спину. «О Амон, Отец мой», – подумала она, усталая и подавленная, и эти слова эхом разнеслись в пустом и безжизненном святилище ее сознания, по которому она скиталась в поисках его. Ее руки и ноги обмякли, дыхание замедлилось. Должна же где-то быть дверь, та маленькая щелочка, сквозь которую она сможет до него дотянуться.

И тут похожий на пещеру темный провал забытья наполнился тихим, гипнотическим шепотом. «Хатшепсут. Хатшепсут. Хатшепсут». Откуда-то появился луч света, и она заскользила по нему вверх. Свет становился все ярче, и вот она уже снова в святилище, а перед ней, небрежно привалившись к коленям божества, стоит какой-то юноша. Он высок ростом и хорош собой. У него короткие золотистые волосы, его набедренная повязка сделана из золотой ткани. Его лицо покрыто золотой краской, ступни тоже, ногти на пальцах рук и ног сверкают в свете лампад. Позже Хатшепсут не могла вспомнить, откуда взялся этот золотой свет, – то ли незнакомец и впрямь принес с собой сияние солнца, то ли его наряд искрился' в свете ламп, но в комнате как-то вдруг потеплело и повеяло весной. Она поняла, что никогда в жизни не видела еще такого красивого лица. У юноши был полный, высокомерный рот, большие глаза, длинная мускулистая шея, твердый раздвоенный подбородок.

Она протянула к нему руки в молитвенном жесте, и он рассмеялся.

– О да, преклоняйся передо мной, – сказал он голосом таким же звучным и золотистым, как и все остальное в нем. – Ибо я в тысячу тысяч раз могущественнее тебя, Хатшепсут. Ты, египетская царевна, стоишь передо мной, облаченная в набедренную повязку из грубого льна, в то время как я хожу одетый светом солнца.

Он поднял руку и растопырил пальцы, любуясь своими ногтями.

– Я прекрасен, я куда прекраснее тебя, той, которую называют Цветком Египта.

Внезапно Хатшепсут поняла, что он ей не нравится. Бог или не бог, но он так же тщеславен, как она сама, и не менее опасен. Она повернулась к двери.

– О, уходи, если хочешь, – сказал он. – Дверь не заперта, и никто не станет тебя обвинять, если ты выбежишь отсюда, обезумев от страха. В конец концов, Амон – могущественный бог, не так ли? А у тебя больше оснований для побега и для безумия, чем у кого-либо еще, ведь он твой отец, так ведь? Или не так?

Последний вопрос был задан саркастическим, насмешливым тоном, и юноша, склонив голову набок, с усмешкой посмотрел на Хатшепсут. Она отошла от двери.

– Ни один человек еще не говорил со мной так, – сказала она ледяным тоном.

Его золоченые брови поползли вверх.

– Ну разумеется нет! – согласился он. – Кто же осмелится оспаривать священное зачатие Цветка Египта.

Он откровенно насмехался над ней, его прекрасный рот изогнулся в ухмылке.

– Но я не совсем человек и потому буду говорить тебе все, что мне вздумается, ты, девчонка, возомнившая себя царевной.

– Так, значит, ты – бог?

– Стыдись, Хатшепсут! Разве ты не знаешь, кто я? И он провел по ноге Амона сверкающим пальцем.

– Каждый день я проплываю по небу в небесной барке. Я путешествую вместе с Ра, царем живых и мертвых, и купаюсь в его огне, когда мне вздумается. Ты все еще не поняла, кто я?

– Нет.

– Я заглядываю тебе через плечо, когда ты любуешься собой в зеркале. Я прогуливаюсь с тобой по саду и по берегу реки. Я видел тебя в тайной долине – да, кстати, и Сенмута тоже! Красивый петушок, но слишком честолюбив. Не спускай с него глаз, Хатшепсут, люби его. Он будет служить тебе до последнего твоего вздоха; я это знаю. И ты тоже знаешь, правда? Но не забывай давать ему волю, иначе он погубит себя и разобьет тебе сердце. О Хатшепсут, прелестная Хатшепсут, сколько Ка тебе дано?

– Великий Амон дал мне четырнадцать! – Она не сводила глаз с этого нахального, непредсказуемого юнца, не зная, чего от него ждать: то ли он бросится на нее, то ли котом замяукает, то ли кликнет других богов. В то же время в нем было что-то знакомое.

Легким шагом он прошелся под самым носом у бога, даже не поклонившись ему, подпрыгнул и уселся у него на коленях. Она задохнулась от возмущения, но золотой юноша только рассмеялся своим странным пронзительным смехом, в котором сквозило безумие.

– Четырнадцать! Какой он щедрый, наш Амон! А какого они пола?

– Мужского, разумеется.

– Да!

Вдруг Хатшепсут кинулась вперед.

– Я поняла! Ты – один из моих ка!

Он поднял палец, предварительно глянув на золоченый ноготь, словно не в силах наглядеться на себя.

– Я тщеславен, эгоистичен, жаден, высокомерен, жесток, непредсказуем и не знаю угрызений совести. Разве нет?

Она топнула ногой.

– Уходи! Ты насмехаешься надо мной, а я этого не позволю!

Он свистнул:

– Как хорошо ты умеешь распоряжаться! А тебе не случалось просыпаться по ночам от страха, что никто тебя не послушается?

– Убирайся! Ты оскорбляешь бога своей бессмысленной болтовней и заставляешь меня тратить мою драгоценную ночь на всякие глупости!

Он надулся, его золоченые губы сверкнули.

– Но это и моя священная ночь, не только твоя. Хотя должен сказать, что солнечный свет мне нравится больше, чем эта темная, холодная, пропахшая благовониями камера.

Он легко спрыгнул со своего насеста и приземлился прямо перед ней, и она увидела, что даже в его ноздрях блестит золотая пыль.

– Скоро ты отправишься в путешествие, гордячка Хатшепсут. Скажи мне, чего ты хочешь? Ты должна принять решение еще до отъезда, иначе все молитвы и все благовония мира не заставят речных богов внимать тебе хотя бы минуту. Старина Амон создал только инструменты, как тебе известно.

– Да как ты смеешь! Он подошел ближе.

– Ну, так чего же ты хочешь? Власти? Военной мощи? Золота, чтобы текло сквозь твои хорошенькие пальчики, как вода? Или чтобы от тебя были без ума все мужчины и особенно этот гордый, хладнокровный жрец Сенмут? Чего? Выбирай!

– Ты знаешь, чего я хочу!

– Я знаю, чего тебе кажется, что ты хочешь. До чего же ты поверхностна, дорогая моя. Ты думаешь, что править Египтом очень весело, что все будут преклоняться перед тобой, дочерью бога, а ты ведь хочешь, чтобы тебя обожали, и хочешь, чтобы вся страна подчинялась твоей воле. Разве я не прав?

Она закрыла уши ладонями.

– Да! – выкрикнула она со всхлипом. – Да, прав! Мне нужна власть и все, что к ней прилагается!

– Ну вот ты и призналась. Но это не все, что тебе нужно.

– Нет, не все. Я искренне верю, что не все. – Ее руки упали. – Что может быть выше, чем благо фараона, о мой подлый ка?

Он отскочил назад, к статуе Амона.

– Благо Египта, разумеется.

– На этом и порешим. Я хочу блага Египта. Вот чего я хочу, и о нем я буду молиться в пути.

– Но ведь ты и есть благо Египта. – Он улыбнулся. – Думаю, ты права. Египта ты не заслуживаешь, но фараоном ты будешь хорошим. А теперь слушай мой совет. – И он ласково потрепал свои кудри. – Остерегайся Тутмоса, своего брата. В глубине души ты знаешь, что он змея, которая притворяется ленивой, но кусает молниеносно, однако ты не знаешь, что он принесет тебе погибель, когда станет отцом. Берегись жрецов Амона, а не самого бога, он не причинит тебе вреда. И бойся себя, своего непомерного тщеславия. Вот и все! Твое общество утомило меня, крестьянка, и я возвращаюсь к Ра! – Он зевнул. – Ах да, вот еще что: великий Амон доволен тобой и шлет тебе свое благословение, Хатшепсут. А теперь в кровать. Уже утро. – Он расправил плечи. – И еще. Прежде чем покинуть Фивы, принеси жертву Монту. Тогда твое царствование будет свободно от войн. Не от мелких неурядиц, – закончил он, лениво покачивая головой, – а от войн.

– О могучий Амон! – сказала она, счастливая. – Это была воистину священная ночь!

И когда верховный жрец пришел, чтобы отвести ее домой, то увидел, что она лежит на боку, обхватив одной рукой ступню бога, и улыбается во сне.

В первый день месяца Мезор Хатшепсут и Тутмос отправились в путешествие. Пока он ждал ее на царской барке, она вошла в храм и принесла быка в жертву Монту, чьи свирепые молчаливые жрецы не сводили с нее глаз все время церемонии. Когда все кончилось, она оставила их сжечь тушу, а сама присоединилась к отцу. Был яркий зимний день, теплый, но с легким ветерком; небо уже не казалось похожим на твердую бронзовую скорлупу, как летом, а плавно склонялось к ним, ясное, светлое и голубое. Синие с белым флажки весело трепетали на мачтах, позолоченный нос барки соскользнул со ступеней и погрузился в воду. Пока они отчаливали, на берегу жгли благовония Хапи, богу Нила, и кидали ему цветы, которые покрыли воду красным ковром, колыхавшимся на поднятых баркой волнах. За баркой последовали лодки с припасами, сначала они вереницей плыли по течению, пока не приспособили свою скорость к скорости головного судна, а потом вся флотилия, хлопая на ветру камчатными парусами, затканными золотой нитью, скрылась из виду.