Только Хатшепсут приняла новость бесстрастно. Без всякого выражения, не сводя широко раскрытых темных глаз с отцовского лица, выслушала она его слова. Холодно кивнула:

– Значит, теперь я царевич короны Хатшепсут?

– Да.

– И я буду фараоном?

– Да.

– У тебя хватит могущества, чтобы сделать так? Он улыбнулся:

– Еще раз – да.

– А как же жрецы?

От этого вопроса он вздрогнул. Бросил взгляд на ее грязную юбку, растрепанный детский локон, с которого свисала лента, развязавшуюся крохотную сандалию и почувствовал, как его затопляет волна нежности, смешанной с трепетом. Иной раз она казалась ему непостижимой – не ребенок, а существо, общающееся напрямую с богом и окруженное его аурой. Он чувствовал в ней волю, силу, ищущую воплощения, применения, цели.

Он ответил ей так, как если бы она была одним из его советников:

– Ночью я говорил с Мененой. Он, конечно, не обрадовался. По правде говоря, он пришел в бешенство, но я напомнил ему, что в моей власти назначить другого верховного жреца на его место.

Вообще-то фараон не просто припугнул Менену, но рассказывать Хатшепсут об истинной причине смерти ее сестры он не собирался, ибо знал, что тогда на ее смуглые плечики ляжет больше горя, чем они пока в состоянии вынести. Кроме того, ему не хотелось предавать огласке деяние столь гнусное, что оно легко могло перерасти в большой скандал. Он знал лишь одно: его цветочек ни в коем случае не должен пострадать, хотя и чувствовал вину за то облегчение, которое испытал, когда умерла Неферу.

Ранним утром к нему пришел один из жрецов храма и шепотом поведал о том, как Менена и еще один человек тайно встречались ночами в саду, как подкупили магов. Тутмос выслушал его довольный и тут же послал за Мененой. Лицо человека, бывшего когда-то его другом, вызвало в нем ненависть, смешанную с восхищением, ибо Менена и бровью не повел, представ перед ним.

Верховный жрец пал ниц и получил разрешение встать. Поднявшись, он, как предписывал этикет, молча ждал, когда заговорит фараон, и, не вынимая рук из складок своего одеяния, смотрел в одну точку на стене за спиной Тутмоса. В последний раз видел Тутмос человека, который когда-то был ему отцом, братом и лучшим другом, человека, которого он в знак любви и благодарности наделил огромной властью и которого она в конце концов развратила. Раскаяние охватило Тутмоса и тут же прошло.

– Я знаю все, – негромко произнес он голосом, напоминавшим кошачье мурлыканье, от которого слуги обычно разбегались в страхе. – Как нехорошо получилось, дружище! Стоило Неферу-хебит умереть, а моему сыну жениться на малышке Хат, то в случае моей безвременной кончины в руках жрецов храма оказалась бы огромная власть.

Он шагнул к жрецу и придвинул свое лицо так близко к лицу Менены, что тот вынужден был посмотреть ему в глаза.

– Ну и как насчет моей кончины, ворона старая? – прошипел Тутмос. – Приготовился ли ты закрыть глаза и на мою смерть? Говори! Отвечай, если тебе дорога жизнь!

Менена попятился и отвел глаза. Он улыбнулся:

– Могучий Бык, ты бог, а значит, видишь и знаешь все. Так к чему слова? К тому же заговорить – не значит ли добровольно склонить голову под топор палача?

С минуту Тутмос мерил его гневным взглядом, потом воскликнул:

– Ох уж эти жрецы! Коварные, сладкоречивые лицемеры! И подумать только, что ты, из всех моих слуг именно ты дошел до этого!

Его голос поднялся, на лбу вздулись вены.

– Ты был мне другом! Моим союзником во всех испытаниях юных лет! Но теперь ты стал змеей, Менена, грязной, скользкой, злобной тварью. Нам с тобой нечего больше сказать друг другу. Ради нашей прежней дружбы я не прикажу тебя казнить и не опозорю твое имя на веки вечные. Ты изгнан. Через два месяца ты должен оставить страну. Я, Тутмос, возлюбленный Гора, повелеваю, да будет так до конца времен.

Умолкнув, он отошел к столу, замер возле него и мрачно уставился в темноту.

– И забери с собой своих вонючих дружков, – процедил он сквозь зубы.

Вдруг Менена издал сдавленный смешок. Тутмос, пораженный, взглянул на него, снова заливаясь краской гнева, но Менена уже распрямил спину и бочком подбирался к двери.

– Ваше величество, все, что вы говорите, правда, до последнего слова. Но не думайте обо мне хуже, чем о себе. Ибо узрите! Разве я, сам того не желая, не оказал вам большую услугу? Быть может, мое сердце черно и снедаемо честолюбием, но как же ваше собственное? Ради кого вы так стараетесь? Ради Тутмоса, вашего сына?

Он опять сдавленно хихикнул и выплыл из покоя.

Тутмос схватил кувшин вина и запустил его в закрывшуюся дверь. Кедровая доска треснула, хлопья позолоты, кружа, опустились на пол. Фараон рухнул в кресло, дрожа и задыхаясь. «Старею», – подумал он.

Даже теперь, стоило ему вспомнить тот унизительный миг, как его сердце заколотилось от гнева.

– Жрецы ворчат, но они служат богу, а ты его дитя. Разве не так?

Она улыбнулась, он тоже, оба взялись за руки и пошли по саду, любуясь цветами. Приняв решение, Тутмос чувствовал себя до смешного молодым, а мысли о Тутмосе-младшем не вызывали в нем никакого беспокойства. «Дам ему жену, хоть двух сразу, и отправлю куда-нибудь наместником. Но мою Хат он не получит», – радостно говорил себе фараон. Он прекрасно знал, что думать так – значило нарушать железную дисциплину государственного мужа, что таким мыслям не место в голове фараона, и все равно радовался, ведь хотя бы раз в жизни он последовал голосу сердца, а не доводам рассудка. Он научит ее управлять страной, и они будут царствовать вместе.

Вдруг он спросил:

– Может быть, у тебя есть какое-нибудь особенное желание, Хатшепсут? Просьба, которую я могу выполнить? Бремя, которое я возложил на тебя, отнюдь не легко и не приятно.

Она задумалась на миг, грызя стебелек. Потом просияла:

– Просьба? Да, отец, ибо есть один человек, которому я очень сильно обязана, и не знаю, как. отплатить. А тебе это совсем ничего бы не стоило.

– Кому это ты можешь быть так сильно обязана?

– Один молодой младший жрец был очень добр ко мне недавно. Можно, я спрошу его, не нужно ли ему что-нибудь?

– Разумеется нет! Что общего может быть у тебя с крестьянином? – Он нахмурился, его нога непроизвольно начала выбивать сердитую дробь по коричневой дорожке, а слуги вокруг затрепетали, готовые спасаться бегством или подставлять спины под удары.

Хатшепсут выплюнула измочаленную травинку и поглядела ему в лицо, уперев руки в бока и в точности повторяя его гримасу. Какая-то служанка захихикала.

– Ты обещал, что выполнишь мою просьбу, и ты слышал, чего я хочу. Фараон не берет своих слов обратно. Неужели среди жрецов не найдется ни одного, кто достоин хотя бы твоего взгляда, о могучий Гор? А этот юный жрец, этот крестьянин сослужил мне службу, такую службу, что, будь он благородным вельможей твоего двора, ты немедленно сделал бы его за такую заслугу князем Эрпаха!

Тутмос перестал выстукивать ритм. Его брови взлетели.

– Вот как? Эрпаха? Какая щедрость! Чтобы заслужить такую честь, он должен был спасти царевичу короны жизнь по меньшей мере!

Девочка топнула ногой, чтобы скрыть, насколько ее испугала его догадка.

– Можно, я с ним поговорю? У себя в комнате? Пожалуйста!

– Это очень любопытно, малышка. Позови его, конечно. Сделай это завтра, а я приду почтить этого… этого крестьянина моим августейшим присутствием.

– Нет! – Она сглотнула от ярости, что опять, как в ту ночь, когда дул хамсин, оказалась в опасных и непредсказуемых водах. – Он испугается, если ты будешь рядом, отец. Он ничего не скажет, и я никогда не узнаю, какое у него заветное желание.

Тутмос покачал головой.

– Поступай как хочешь, – ответил он резко, – но потом придешь и все мне расскажешь. Царевич и храмовый служка… Очень странно!

Он вернулся к прерванной прогулке, а она засеменила за ним. По правде говоря, она и не вспоминала о Сенмуте до тех пор, пока отец не завел этот разговор о просьбах, но теперь, взволнованная, начала планировать аудиенцию. Вдруг она встала как вкопанная. Она хорошо помнила его голос – почти утративший юношескую ломкость, глубокий, добрый, и у нее потеплело на сердце, но она совершенно забыла его лицо.