В конце концов нам, изучающим искусство, нетрудно найти самый надежный путь, ведущий к его развитию; ничто другое не порождает искусство так, как само искусство. Любая хорошо сделанная вещь также значительно содействует искусству. Любое проявление претенциозности и равнодушия наносит искусству существенный урон. Большинство из вас, кто собирается заниматься искусством, очень скоро сможет понять, есть у него дарование или нет. Если нет, бросьте заниматься им, иначе вы будете понапрасну убивать время. Но если у вас есть какое-либо дарование, вы действительно счастливее большинства людей, ибо источник радости всегда будет с вами, и чем чаще вы к нему припадаете, тем он становится мощнее. Если вам случится пресытиться им вечером, то утром, пробуждаясь, вы почувствуете жажду. Если утром работа покажется на некоторое время ненастоящей, вскоре, когда рука немножко пообвыкнет, вместе с ее движениями родится новая надежда, и вы снова счастливы. Если другие проводят свой день словно растения, прикрепленные к земле, которые не могут сами поворачиваться в ту или иную сторону и гнутся под дуновением ветра, то вы знаете, чего хотите, ваша воля всегда бодрствует, стремясь найти нужное вам, и, что бы ни случилось, выпадает ли на вашу долю радость или печаль, вы по крайней мере неизменно чувствуете пульс жизни.

Когда в прошлом году я закончил свое выступление, когда сошел с этой трибуны и сел, то почувствовал некоторую тревогу оттого, что кое в чем зашел слишком далеко, что в своем нетерпении говорил со слишком большой горечью и опрометчивые мои слова могли вас обескуражить. Я вовсе не хотел этого. Чего я хотел добиться тогда и чего хочу в этот вечер — это со всей ясностью поставить перед вами цель, к которой следует стремиться.

Эта цель — демократизация искусства, облагораживание обычного повседневного труда, который в один прекрасный день заменит страх и страдания надеждой и наслаждением, этими главными стимулами, побуждающими людей трудиться и поддерживать жизнь на земле.

Если мне удалось в ком-нибудь вызвать стремление к этой цели, то какими бы слабыми и опрометчивыми ни были мои слова, они принесли больше пользы, нежели вреда. Кроме того, я не могу представить, чтобы что-либо из мною сказанного могло обескуражить тех, кто уже примкнул или готов примкнуть к этому делу: наш путь слишком ясен, и каждый из нас, силен он или слаб, может содействовать общему делу.

Я хорошо знаю, что люди, уставшие от перипетий борьбы, чувствуя, как истощается их терпение, а надежды отступают, иногда — и это простительно — мысленно обращаются к тем дням, когда если проблемы и не были понятнее, то средства исследовать их были проще и когда настолько бурной была пора, что человек многие свои ошибки и ереси мог даже искупить смертью во имя преданности делу. Встретить грудью испанские пики в Лейдене, обнажить меч вместе с Кромвелем^{17} — все это при запутанности нашей жизни может показаться счастливым уделом. Несомненно, что-то заключено в словах: «Я жил как глупец, но в этот час я отбрасываю глупость и умираю как человек». И все же немногим выпадает счастье умереть за дело, которому вначале не была посвящена их жизнь. И это самое большее, что можно требовать от самого великого человека, преданного идее.

Итак, для нас, имеющих цель в своем сердце, самое высокое желание и самый простой долг совпадают. Ибо мы слишком заняты неотложной работой, чтобы мучиться нетерпением в ожидании очевидного и значительного прогресса. Но, разумеется, коль скоро мы служим этому делу, нас не должна покидать надежда, и, быть может, иногда она оживит наше видение, обгонит медленно тянущееся время и откроет перед нами триумфальные дали будущего, когда миллионы людей, ныне томящихся в темноте, озарятся искусством, создаваемым народом и для народа на радость его творцов и потребителей.

Мы здесь находимся среди населения, посвятившего себя ремеслу, которое можно назвать древнейшим, ремеслу, которое возбуждает во мне самый пристальный интерес, ибо, за исключением, может быть, благородного дела домостроительства, ему принадлежит одно из первых мест в мире ремесел. И вот среди этого трудолюбивого населения, занятого производством столь важных для нашего домашнего хозяйства предметов, я обращаюсь к школе искусств, к одному из учреждений, возникших по всей стране в то время, когда почувствовалось что-то неладное с двумя началами, необходимыми для производства того, что может быть справедливо названо произведением промышленного искусства, — я имею в виду утилитарное и художественное начала. Надеюсь, то, что я намерен сказать в этот вечер, не побудит вас думать, будто я недооцениваю важности этих учебных заведений. Я уверен, что они нам необходимы, если только мы не решили отказаться от всякой попытки слить эти два начала — пользу и красоту.

Хотя я, как никто другой, считаю важным искусство керамики и хотя я не пренебрегал изучением этого искусства с художественной или с художественно-исторической точки зрения, я не считаю себя обязанным ограничиваться проблематикой вашего искусства, и не столько потому, что мои познания его технической стороны недостаточны для того, чтобы оценить его с упомянутой ранее художественно-исторической точки зрения, но, скорее, потому, что я считаю почти невозможным отделять одно из декоративных искусств от других, как это обычно делается. Равным образом я не думаю, что смог бы серьезно вас заинтересовать и еще менее научить вас чему-либо, если бы начал перечислять основные правила, которыми должен руководствоваться художник, создающий образцы для промышленных искусств. С самого создания этих школ их преподаватели сформулировали такие правила четко и удовлетворительно, и, думаю, они с тех пор были приняты всеми — по крайней мере в теории. Что должен сделать я лично — так это поделиться с вами мыслями о некоторых вещах, которые никогда не выходят у меня из головы, и соображениями относительно общего состояния искусств и их будущего, ибо, пренебрегая этим состоянием, мы забредем в такой тупик, что ни один гончар не сможет орнаментировать свои сосуды и, если он человек строгого логического ума, не будет, знать, какую форму придать сосуду, пока глазами не увидит примера его употребления, подсказывающего, в каком направлении работать. Боюсь, то, что я должен сказать по этому поводу, покажется вам не очень новым и может вас так или иначе обидеть, но, поверьте, мне особенно приятна честь, которую вы мне оказали, прося выступить перед вами. Не сомневаюсь, вы попросили меня выступить, чтобы услышать, что я думаю об искусствах, и потому, мне кажется, я дурно отплатил бы за эту честь и отнесся бы к вам без должного уважения, если бы принялся пространно говорить о том, о чем сам не думаю. И потому прошу позволения высказаться откровенно, и именно о том, что думаю.

И все-таки мне не хотелось бы создать впечатление, будто я недооцениваю сложностей откровенного разговора — искусства, вероятно, не менее трудного, чем гончарное ремесло, искусства, достижениями которого мир не может в такой же мере гордиться. Поэтому простите меня, если я обижу вас своими словами, и поверьте, что причиной тому будет не откровенный смысл моих слов, не резкость моих мыслей, но, скорее, моя неуклюжая манера выражаться, и, по правде говоря, я рассчитываю на вашу снисходительность, ибо в глубине сердца верю, что откровенное слово, сказанное по необходимости, без озлобления и своекорыстия, никого надолго не обидит. И в то же время разве есть предел злу и ущербу, которые исходят из речи равнодушной, от слов, сказанных по рассеянности, из лицемерия, трусости?

Вы лепите здесь крепкие, гладкие, отлично обожженные и надежные горшки, и уж вы-то хорошо понимаете, что должны придать им иные качества помимо тех, которые делают их удобными для повседневного пользования. Ваши керамические изделия должны быть красивы и удобны — в противном случае они не найдут спроса на рынке. Именно так мир с самого начала расценивал ваше искусство и все другие промышленные искусства, и, как я уже сказал, вследствие ли привычки или чего другого, так расценивает и по сей день.