Но в конце концов не только кое-какие обрывки плохо переваренных знаний оказываются для нас наглядным свидетельством такого различия. Оно выражается еще больше в склонности и привычке к чтению, в способности наслаждаться утонченной мыслью и ее выражением, что является достоянием более состоятельного класса (несмотря на постыдное несовершенство его образования) и чего, к сожалению, недостает трудящемуся и несостоятельному классу. Непосредственная причина отсутствия этих качеств мне достаточно хорошо известна, и это еще один штрих в указанном контрасте: она — в единстве досуга и домашнего простора, что в глазах состоятельного класса является его прирожденным правом, а без этих условий образование, как мне часто приходилось говорить, — пустая насмешка. Рабочий класс лишен и досуга и домашнего простора, и даже «социальные реформаторы» надеются, что он примирится с их отсутствием. Вы, конечно, понимаете, что, говоря об этом, я думаю о самостоятельном ремесленнике, а не об убогом, за дерганном,, ослепленном нищетой и отчаянием бедняге из самого низшего трудового сословия, то есть сословия самого многочисленного.
Подумайте и над тем, какое резкое различие существует просто в отношении отпусков. Тот же досуг! Если интеллигент-профессионал (такой, скажем, как я) сделает немного больше, чем положенную на каждый день работу, — боже мой, какую суматошную заботливость начинают проявлять о нем друзья! Как они постоянно убеждают его не перенапрягаться, уделять внимание своему бесценному здоровью, необходимости отдыха и все в таком роде! И вам известно, что если те же самые люди увидят, как какой-нибудь нанятый ими ремесленник мечтает о будущем отпуске, то они начнут сурово порицать его за такую жажду отдыха. Они начнут обзывать его (возможно, заглазно) пропойцей, лодырем, дадут ему и другие прозвища. И если он получает этот отпуск, то в ущерб своему карману и своей совести, в то время как в среде людей свободных профессий ежегодный отпуск считается частью положенной оплаты за службу. Еще раз обратите внимание на различие критерия в отношении рабочего и не рабочего!
Что мне оказать об общедоступных развлечениях и не оскорбить при этом ваших чувств настолько, что вы откажетесь меня слушать? Во всяком случае, одно я должен сказать во что бы то ни стало, а именно, что не многое огорчает меня так, как развлечения, которые признаются достаточно хорошими для рабочих. Какая это бездарная трата — мало того, уничтожение — немногих крох их скудного досуга! И если вы возразите, что между развлечениями рабочих и средних классов нет резкого различия, то я должен с этим согласиться, присовокупив, однако, следующее: из-за самой природы развлечений, по необходимости общественных и предполагающих единый метод их организации и восприятия, более низкий уровень тянет за собой все наши публичные развлечения и превращает, в частности, наши театральные представления в такую жалкую демонстрацию актерской игры, какой никто, пожалуй, еще не видел.
Или другая близкая проблема — нынешнее состояние английского языка{1}. Как часто мне говорили, что не следует писать литературно, если я хочу, чтобы меня понимал трудовой люд! Теперь на первый взгляд кажется, будто рабочий в этом отношении находится в лучшем положении, ибо язык наших гостиных или язык передовых статей представляет собой такую жалкую жаргонную мешанину, которая вряд ли может быть признана английским языком или языком вообще, и a priori можно было бы думать, что рабочие ждут, чтобы к ним обращались на чистом родном языке, но, увы, дело обстоит совсем наоборот. Мне говорят со всех сторон, что мой язык слишком прост, чтобы его понимали рабочие, и если я хочу быть понятым ими, то должен употреблять низкопробный газетный жаргон, язык (так сказать!) критиков и чиновников, и я почти вынужден верить этому, когда слышу, на каком языке говорят кандидаты во время предвыборной кампании и вообще политические деятели, хотя, разумеется, дело осложняется тем, что эти джентльмены вовсе не желают, чтобы смысл их слов был слишком ясным.
Итак, мне хотелось бы по возможности твердо держаться той мысли, с которой я начал, а именно что существует резкое различие между положением рабочего класса и классов, чуждых всякому труду, и что рабские находятся во всех отношениях в более низком положении. И тут мы сталкиваемся с так называемыми друзьями трудовых классов, которые говорят, что люди, занятые на производстве, находятся в таком плачевном состоянии, что если мы хотим добиться от них понимания наших целей, то должны снизойти в наших разговорах до их рабского состояния, а не говорить с ними просто как с друзьями или соседями, — как с людьми, словом. Я не могу и не хочу принять этот совет, но предполагаемая необходимость такого подхода обнаруживает, что, несмотря на все ханжество, классу хозяев достаточно хорошо известно одно: люди, которых они нанимают, — их рабы.
А это значит, что в сравнении с высшим и средним классами рабочие пребывают в условиях нищеты, и даже если бы их положение могло быть улучшено, даже если бы их заработная плата была удвоена, а их рабочий день сокращен наполовину, то все равно они будут находиться в состоянии нищеты, пока сохраняется их неравноправие сравнительно с другим классом, пока они находятся в зависимости от этого-класса, если только тот факт, что производство полезных товаров неизбежно связано с унизительными условиями жизни самих производителей, не стал законом природы.
Теперь я снова прошу вас серьезно задуматься над тем, что это значит, и, поразмыслив, вы отчетливо поймете, что такое положение обусловлено способом организации промышленности и той жестокой силой, которая поддерживает эту организацию. И дело, очевидно, не в наследственных различиях: в жилах аристократа этой страны, что бы он ни говорил, течет та же кровь, что и у приказчика в его имении или у сына его садовника. Внук или даже сын «человека, вышедшего в люди», может быть точно таким же утонченным, — а также таким же бездеятельным и глупым, — как и лицо, насчитывающее среди предков двадцать поколений титулованных глупцов. Равным образом никак нельзя сказать, как говорят некоторые, что все зависит от индивидуального дарования или энергии. Кто это говорит, тот фактически утверждает, что трудящиеся классы целиком состоят из людей, которые по своим личным качествам не поднимаются над низшим уровнем, а все лица, принадлежащие к буржуазному классу, выше этого уровня. Но, кажется, мне не удастся найти сторонников такой точки зрения среди тех, кто сам не опустился ниже самого низкого уровня. Нет, если вы задумаетесь над различием в положении производящих и непроизводящих классов, то будете вынуждены допустить, во-первых, что это зло, а во-вторых, что оно вызвано искусственными причинами, привычками, которые могут быть направлены человеческими законами по более разумному руслу и могут быть ликвидированы, что предоставит нам свободу работать и жить в соответствии с законами природы. И если вы придете к этим двум выводам, то в таком случае вы либо должны принять социализм как базис для создания нового положения вещей, либо должны будете найти вместо него какую-то лучшую основу; с нынешним социальным базисом вы можете примириться, если решитесь сказать, что не ищете лекарства от недуга, который, как вам хорошо известно, поддается исцелению. Позвольте мне еще раз обрисовать существующее положение по возможности четко, а затем попытаемся выяснить, к какому же лекарству прибегнуть.
Общество сегодня разделено на два класса: на тех, кто полезен обществу, и на тех, кто бесполезен. Те, кто полезен, находятся в неравном положении в сравнении с теми, кто бесполезен. Среди людей полезного класса существуют различные градации, начиная с положения, худшего чем у дикаря в странах с хорошим климатом, вплоть до положения, которое не намного ниже низшего уровня бесполезного класса. Однако общее правило таково: чем безусловно полезнее труд человека, тем хуже его положение, — например, сельскохозяйственные рабочие, занятые выращиванием для нас совершенно необходимых продуктов питания, беднее всех наших рабов.
