— Значит, вас зовут Ира? — обрадовался Крутов. — Мне кажется, что я вас где-то уже видел. Но где?

— Кажется… — Гримаска неудовольствия скользнула по ее лицу.

— Что вам стоит — подскажите.

— Очень нужно! — В то время как язык произносил эти холодные слова, руки ее сделали жест, словно берут винтовку к плечу.

— Тир! — воскликнул Крутов. — Так это вы? Не может быть…

Она расхохоталась и умчалась к подружкам.

Крутову никак не удавалось с ней поговорить. Дурачась, она все время вертелась среди подруг. Они гурьбой катались с горы, и если падала одна, валились все, и получалась куча мала. Он держался несколько особняком, хотя его подмывало включиться в общее веселье, чтобы чувствовать себя в этой компании запросто, чтобы с ним разговаривали и шутили так же, как с поселковыми парнями…

Крутова поражала работа времени. За какие-то полгода, чуть больше, девчонка изменилась до неузнаваемости, похорошела, превратилась в прелестную девушку. Хоть и невелика росточком, по плечо Крутову, но уже не выглядит хрупкой, как когда-то в школьном тире, теперь она гибка, как молодая талинка, которая хоть и гнется, да не так скоро ломится.

Наверное, ее самое это превращение радовало и возбуждало, потому что она шумела и смеялась за двоих, вертелась, как чертенок, гримасничала, и подруги несколько раз сталкивали ее с горы, чтобы только избавиться от ее приставаний. Одежда, платок укатались на ней в снег, но к ней самой он не приставал: ее щеки как пламень, от них не только снег — лед испарился бы в мгновенье.

Время перевалило за полдень. Крутов рисковал остаться без обеда, но уйти не хватало сил. Улучив момент, когда его знакомая скатывалась вниз, он догнал ее и пристроился с нею рядом. Хотелось закрепить это новое знакомство.

— Ира, не моя вина, что я вас не узнал.

— Вот как… А чья?

— Вы похорошели, изменились. У нас такие превращения случаются с горным пионом: вечером шарик, а утром, глядишь…

— Что это такое, лопух какой-нибудь? — перебила она его.

— Нет, не лопух, а очень красивый бело-розовый цветок. Краса наших дальневосточных лесов. Они цветут в одно время с ландышами.

— Вы дальневосточник?

— Да.

— Ой, как далеко… — И она снова умчалась, стрельнув в него лукавыми, дразнящими глазами. Ей, кажется, нравилась эта игра.

В мире происходили грозные события. Восемнадцатого декабря 1940 года Гитлер отдал секретную директиву своим главнокомандующим вооруженными силами о подготовке к «быстрому разгрому Советской России до окончания войны с Англией». Гитлеровские войска обложили Болгарию, Югославию и Грецию. Куда повернется в ближайшие месяцы острие войны? За кем следующая очередь?

Ничего этого не знал и не мог знать Крутов. Жизнь для него с того памятного воскресенья, когда встретился с Ириной, словно бы повернулась новой стороной: порой ему казалось, что он видел, как сверкнула тонкая, будто лезвие бритвы, грань. Шел ли он с занятий в строю, мчался ли по улице на лыжах, глазами все время отыскивал среди снующего люда Иринку. Авось бежит в магазин или с книжками в школу. Достаточно было сказать «здравствуй!», на худой конец обменяться кивками, как он чувствовал себя осчастливленным. Встречи бывали случайные, но каждый раз до того радостные, что все лицо помимо воли заливала улыбка, а глаза — просто неловко становилось за глаза, и их приходилось прятать, отводить в сторону.

Какое ему дело до войны? Будет когда-то или нет, а жизнь идет, подталкивает: «Не зевай, лови свое счастье!..»

До Нового года — неделя. Морозы такие, что снег превратился в сухой наждак, лыжи совсем не скользят, и бойцы таскают их на плече; такие, что воробьи на лету падают в снег, и мальчишки, подобрав, отогревают их за пазухой. Густой туман не рассеивался уже который день.

Вечером, прикрывая лицо варежкой и посматривая время от времени в маленькое зеркальце — не побелело ли где? — Крутов бежал в клубную библиотеку.

Мороз вымел все живое с улицы. Глухо поскрипывал снег, вспучившийся буграми на дощатом тротуаре. Из переулка навстречу выскочила девичья фигурка. Также закрываясь от холода рукавичкой, девушка едва не пробежала мимо.

— Иринка, ты?

— Ой, я вас не узнала, честное слово!

Мороз щедро опушил инеем ее волосы, брови, ресницы. При скудном свете уличной лампочки Крутов заметил у нее на темной щеке белое пятно.

— У тебя прихватило щеку, три скорей.

Иринка зачерпнула рукавичкой снегу, но Крутов не дал: слишком колючий, недолго и порезаться таким.

— Позволь, у меня мягкая варежка.

Она доверчиво подставила ему щеку:

— Только быстрей, а то у меня отмерзают и руки и ноги.

— Не больно?

— Ничего, я терпеливая.

Когда от пятна не осталось и следа, он подышал на щеку, еще раз провел по ней варежкой и, сказав: «Теперь не приморозит!» — поцеловал. Она, как ужаленная, отпрянула.

— Как вам не стыдно? На улице…

— Виноват. Ударь, но только прости. Сам не знаю, как это произошло. Не сердись…

— Я не сержусь, но ведь нельзя же так… Вдруг кто-нибудь увидел бы…

Милая простота! Она не умела кривить душой и говорила то, что думала. Крутов понял, что она скорее напугана, чем обижена, и дал себе слово держать себя в руках. Он и в самом деле не мог бы объяснить, как поддался внезапному искушению.

Она запряталась лицом в меховой воротник и поглядывала на него настороженными поблескивающими глазами.

— Прощайте, мне пора домой.

— Нет, до свидания! — удерживая ее за руку, сказал Крутов.

— Прощайте!

Они отчаянно мерзли, но топтались на месте и со смехом препирались, отстаивая каждый свое. Наконец Крутов пошел на обходной маневр:

— Ты будешь в клубе на новогоднем вечере?

— Нет, у нас вечер в школе. Приходите, к нам.

— Обязательно. Значит, до свидания?

— Какой вы упрямый, — засмеялась она. — До встречи.

Прохожих не видно. Крутов привлек ее к себе. Она затаилась, сжалась и глядела на него снизу вверх не мигая в каком-то тревожном ожидании. И вдруг зажмурилась. Он поцеловал ее в плотно сжатые губки раз, другой. На третий она еле уловимо шевельнула губами, ответила. Застеснявшись, тут же рванулась из рук и пустилась наутек. Издали, уже скрываясь в морозном тумане, крикнула:

— До свидания!..

Новый год пришел вьюжный, с морозным обжигающим ветром. Свирепая поземка змеилась по дороге, резала лицо колючими иглами снега. В радужном венце холодно сияла над поселком луна.

Крутов с Иринкой сбежали с танцев и бродят по улице. Ни души. Шорох переметаемого через дорогу снега сливается с тонким посвистом ветра и звенящим голосом проводов. Эти звуки для них музыка. Околевая от холода, они бесстрашно идут самой серединой улицы и ведут оживленный разговор. Школьные проказы, чудаки учителя, просмотренные кинокартины, все, чему радовались и чем огорчались, — все кажется страшно значительным.

За освещенными окнами мотались тени — в новогоднюю ночь люди не спешили ложиться, пировали с друзьями и родственниками, пели песни и желали себе и другим счастья в новом году, не подозревая, что темные силы уже получили приказ и тайно готовят оружие. Пели, веселились. Но, вопреки обыкновению, новый год нес им на этот раз смерть, страдания, разруху и голод. Пели, веселились, не подозревая, что этот год будет самым тяжелым, самым горьким, и не только потому, что испытания окажутся более тяжкими, чем в последующие годы. Слишком труден переход от мирной жизни к войне, невозможно смириться с неожиданной утратой близких, с потерей огромной части страны, с крушением иллюзий, которыми долго тешили себя.

Но, может, в том и заключается высшая мудрость жизни, что человек, далее на шаг от смерти, думает о жизни и надеется на лучшее?

В поздний час, когда подвыпившие компании стали вываливаться на улицу, горланя песни, когда в окнах начали гаснуть огни, Крутов задержал Иринку возле калитки ее дома. Тесно прижавшись друг к дружке и все-таки дрожа от холода, они стояли некоторое время молча.