— Выкладывай, что случилось.

Я хотел бы узнать, почему вы остались на сверхсрочную? Только по-честному.

Ладно… Помнишь, ты все на меня нажимал — учиться, учиться… А у меня ведь семья: жена, сынишка… Кто их кормить станет? В «гражданке» сейчас житье не сладкое, сам видишь, как в поселке с продуктами трудно. Подумал, да и остался.

Чем меня каждое лето на сборы таскать будут, лучше я служить останусь. Думаю сюда семью вызвать. И, если хочешь знать, — войны нам не миновать. Только когда — вот вопрос. Может, пока она начнется, я годик-два поживу по-человечески. Все-таки в армии и паек приличный, и обмундирование, и оклад. Где я в «гражданке» столько заработаю? Поэтому и остался.

Крутов был уязвлен: Газин — и тот поет почти ту же песню, что и Кузенко, только на иной лад. Откуда такая меркантильность? От кого-кого, а от Газина он этого не ожидал. Откуда в людях столь обнаженный практицизм? Как это унижает человека. Крутов всегда старался быть выше мелочных расчетов…

— Нет, я не променяю искусство на сытое брюхо, — зло сказал он. — Только бы отслужить — дня не останусь…

— У тебя другое дело, Пашка. Ты уже на полпути к своей мечте, тебе не к чему сворачивать. А мне уже поздно начинать с азов. — Газин уставился взглядом в стенку, помолчал. Глаза его были грустны. — Между прочим, ты зря кичишься, Пашка. «Брюхо, брюхо…» Без брюха тоже человек не живет. Бытие определяет сознание… Слышал небось? Тут тебе и брюхо и все остальное, что надо человеку для жизни. Бытие, одним словом. Не кто-нибудь сказал — классик… Если чувствуешь, что у тебя призвание, иди, не сворачивай. А для других, где ни служить, лишь бы задаром хлеб не ел. Люди везде нужны. Не будет сильной армии, так не видеть тебе ни искусства, ничего. Так-то, дружище…

Крутову стало неловко, чувствовал, что своими словами обидел товарища. Он постоял и, видя, что тот молчит, пробормотал:

— Не сердись, командир… Я сам на распутье, а куда податься — не знаю. Ничего не знаю, понимаете. Потому и спросил.

— Я не сержусь, с чего ты взял…

Крутов долго не мог успокоиться. Где же путь, которого держаться? Как много в жизни дорог, а идти можно только по одной. А вдруг и в самом деле скоро война? Тогда все полетит кувырком…

Время, как добрый лекарь, снимало заботы и усыпляло тревогу. Приближалась весна. Падали с крыш звонкие прозрачные сосульки, хорохорились воробьи — «жив-жив!», с полей тянуло запахами прелой травы и таявшего снега. С шорохом оседали льдинки, и черные лоскутья пригорков, млея, исходили паром.

Вечерами долго не гасла заря. Над синими далекими холмами горели раскаленные поплавки облаков.

Крутов ходил по улице, похрустывал льдинками, ждал, когда выбежит за калитку Иринка. Она что-то задерживалась. Наконец показалась. Едва глянув, он понял, что она расстроена.

— Что случилось?

— Поругалась с мамой. Нечего, говорит, шляться по ночам. Как сама выскочила замуж в шестнадцать лет, так ничего…

— А сколько тебе лет, Иринка?

— Сколько? — Она глянула злыми после ссоры глазами. — Скоро все восемнадцать, вот сколько. А она все еще продолжает меня за ребенка считать…

— Не сердись. Ты и в самом деле ребенок… — Крутов хотел взять ее под руку, но она сердито дернула плечом:

— Не прикасайся. Я когда злая, ко мне лучше не подходи.

— Что ты говоришь? — Он засмеялся, все ж таки взял ее под руку и, не отпуская, повлек за собой.

В темных глыбах домов вспыхивали светом окна. Пунктиры фонарей повисли над улицами. На станции голосисто покрикивал маневровый паровоз, лязгали буферами передвигаемые вагоны. Взбрехивала на прохожих беспокойная собачонка.

Они прошли улицей к речке. Под мостом шумела ожившая после долгой зимы речушка. В черной струящейся воде искрились отраженные звезды и молодой узкий, как серп, месяц.

Крутов прислонился спиной к перилам, придержал Иринку:

— Постоим…

Она глянула вниз, вздохнула:

— Какая страшная вода. Кажется, такая глубина, что упади — и никогда не достанешь дна. Бр-р…

— Боишься?

— Когда с тобой — нет. С тобой я куда угодно…

— Тогда пойдем на гору.

— Пошли, а то здесь неинтересно.

На Татарской горе — на ее склоне было когда-то татарское кладбище, отсюда и название, — излюбленное место Крутова и Иринки. Там на самой вершине есть большой плоский камень, с которого хорошо все видно. Если посмотришь вверх, кажется, что земли совсем нет, а только небо, сплошь усеянное звездами. С камня же вся станция как на ладони. Ночью домов почти не видно, вместо них множество огней, и смотреть на огни, слушать, как вздыхают паровозы на станционных путях, очень интересно.

Поезда приходят и уходят. Те, которые идут на запад, почти все воинские. Обычно это теплушки, набитые бойцами, и платформы, крытые брезентом, с машинами, орудиями, зарядными ящиками. На проезжающих большей частью черные петлицы, указывающие на принадлежность к техническим войскам и артиллерии. Кажется порой, что поездов на запад идет больше, чем на восток. Идут, идут, и конца им нет. Уже открыто поговаривают, что это не иначе как к войне. Все может быть.

Крутову не хочется об этом думать, когда рядом, тесно прижавшись, сидит Иринка.

На ней белый беретик, пушистый и мягкий, как котенок, такой, что так и хочется потереться о него щекой. Она сегодня задумчивая и сидит как изваянная, с запрятанным вглубь взглядом.

Он повернул ее к себе лицом, поцеловал.

— Не мешай. Я думаю…

— Не надо. Лучше скажи, ты меня любишь?

— Ой, смотри, упала звезда. Ты видел?

Они долго смотрят на то место, где, чиркнув по небу, ворвался в атмосферу и сгорел метеорит. Потом целуются, не торопясь, вкусно, забыв о вопросах, которые только что задавали. Они счастливы.

— Ох, хоть бы скорее эти экзамены, — вздохнула Иринка.

— А тогда?

— Ты же знаешь. — Она многозначительно глянула на него и призналась: — Я так тебя люблю, что даже иногда боюсь: вдруг это не к добру. А ты?

— Сильнее нельзя, — ответил он и, взяв ее руки в свои, стал дыханием отогревать ей пальцы. — Я даже не представляю, как я мог жить раньше и не знать тебя…

Она благодарно сдавила ему руку. Крутову кажется, что чище, чем у них, не может быть на свете любви. Они ждут только дня, когда он окончит свою службу. К тому времени она будет со средним образованием, самостоятельный человек.

Ждать тяжело, но они дали клятву быть терпеливыми. Да и куда торопиться? Они собираются жить не год, не два, а много-много. Их счастье от них никуда не денется.

Крепчает морозец. Месяц скрывается за холмом, а звезды движутся извечным путем вокруг неподвижной Полярной звезды. В поселке гаснут огни, их становится все меньше и меньше, светлая цепочка рвется на части, распадается. Ночь.

За отличную стрельбу из пулемета «по дуракам» — так называли в роте ростовые мишени, поставленные в ряд (их надо было поразить одной короткой очередью), — Крутову приказом по полку объявили благодарность. В списке значилось с десяток пулеметчиков и из других рот, но все равно Туров был доволен, не скрывал этого и, поздравив Крутова, подписал ему увольнительную:

— Можешь гулять весь праздник.

В день Первого мая, сразу после небольшого военного парада, Крутов был вольный казак и толкался среди публики. Ему хотелось увидеть Иринку. Он ждал, что она появится в колонне школьников, а она прошла с группой девушек, одетых в форму санитарок. На ней нарукавная повязка с красным крестом, белая косынка и сумка через плечо.

Стрельнув в него глазами, она гордо прошла мимо, стараясь чеканить шаг и не сбиться с ноги.

— Когда это ты успела приобрести такую специальность? — спросил Крутов. Пройдя мимо трибуны, демонстранты вливались в общую толпу, и теперь Крутов с Иринкой, держась за руки, выбирались из веселой толкучки.

— А вот и успела. Курсы были в нашей школе. Вечерние, — похвалилась Иринка. — Теперь, если война, пойду на фронт вместе с тобой. Это тебе сюрприз…