— Не я, так другие, — уклончиво ответил Сумароков. — Что, я не знаю, как трудодни оплачивают…

— Так чего ты за других болеешь? О себе толмачишь, вот и говори, как тебе тяжко было писарить. А то про колхоз, будто он в чем-то тебе виноват. Привыкли, чуть что — колхоз… — Лихачев помолчал, потом спросил: — Пашка, а ты?

— Посмотрю… — уклончиво ответил Крутов.

— Пашке что, он только за ворота — и сразу к теще на блины. Ему лафа, — сказал Сумароков.

— Тебе-то кто мешает так же? Ты же какую-то нашел, похаживаешь, вот и оставайся, если не хочешь к жене возвращаться.

— Разве это баба? В подметки моей законной не годится. Так только, на безрыбье разве…

Сумароков смотрит на жизнь и на людей очень цинично, и его слова всегда режут Крутову слух. Иной раз кажется — так и влепил бы, чтоб не болтал…

Командиры между тем получили задачу и побежали по своим подразделениям. Пылит и сержант Коваль. Сумароков поспешно отполз на свое место — ему, как подносчику патронов, положено находиться чуть сзади пулеметчиков.

Рота «наступала», переходила к «обороне», и пулеметчики не раз обливались потом.

После обеда роту назначили в полковой наряд, и поэтому все спали на два часа больше обычного.

Крутову достался пост у штаба полка. До полуночи хлопали двери, входили и выходили офицеры, связные. Потом беготня прекратилась. Ночь выдалась темная и холодная, с мириадами ярких, зябко помаргивающих звезд.

Крутов ходил мимо освещенных окон. В шинели, а прохватывало. «Когда они угомонятся?» — поглядывая на писарей и офицеров, недовольно думал он.

Часам к трем ночи почти все разошлись. На крыльце показался и начальник штаба Сергеев. Прислонившись к дверному косяку, он долго стоял и ерошил на себе волосы. Потом подозвал Крутова:

— Там чайник с водой… Полей!

Сергеев высок ростом, плечист, можно сказать, что он для любого подразделения правофланговый. У него жидкие светлые волосы, удлиненное лицо и тяжелый подбородок. С таким лицом редко встречаются веселые люди, чаще строгие или унылые. Подполковнику под сорок, до финской войны он служил на Кавказе и привез оттуда молодую жену-грузинку. Крутов видел ее не однажды У нее красивое надменное лицо и тонкая, как у осы, гибкая талия. Она непременная участница полковой самодеятельности, пляшет лезгинку с сержантом минометной батареи — грузином. При этом на репетициях всегда очень капризничает, и бедный сержант порой не знает, с какого боку к ней подступиться. Поговаривали, что, пользуясь занятостью мужа, она флиртует. Чем черт не шутит! Симпатии при этих разговорах были всегда на стороне подполковника, а ее осуждали.

Крутов вылил уже полчайника воды, а Сергеев все фыркал, плескался. Наконец вытерся насухо и стал массировать пальцами мешки под глазами. Причесался, охлопал себя по карманам, отыскивая портсигар.

— Дурацкая работа, — проворчал он. — Что ни день, то новое расписание штатов. — И вдруг неожиданно: — Ты что, на художника учился или так, сам по себе?

— Учился, товарищ подполковник, только не окончил.

— Не величай, сам знаю, что подполковник. Видел в клубе твои портреты. Неплохо. Чертить умеешь?

— Немного.

— Это хорошо. А спички есть?

— Не курю.

— Долго проживешь, — так же ворчливо сказал Сергеев. Нащупав спички, прикурил, выдохнул клуб дыма, разогнал его перед лицом. Пора было отдыхать, но он не уходил, кого-то ждал. На дорожке к штабу показался человек. Крутов вскинул винтовку:

— Стой! Пропуск!

Сергеев нетерпеливо махнул рукой:

— Пропустить! Не видишь так, что ли?

Крутов и сам узнал начальника секретной части полка, но служба обязывает…

— Ну, приняли? — спросил Сергеев.

— Все полетело! Новое расписание штатов. Завтра пришлют…

— Да что они там, с ума посходили? — крикнул Сергеев и, хлопнув дверью, ушел в штаб.

…Первое же воскресенье принесло роковую весть. Не зря, видно, что ни день перетряхивали штатные расписания подразделений на случай развертывания их для войны. Вот она и не заставила себя ждать.

Крутов сидел в прохладной ленинской комнате и сражался в шахматы, когда бомбой влетел Сумароков:

— Сидите?! Война… Слышите, черт бы вас побрал?

Все вскочили. Черный белоголовый король полетел с доски и хрупнул под чьим-то каблуком.

— Какая война? Ты что, чокнулся?

— Не верите? Провалиться мне на этом месте! Только что передавали по радио. Германия напала на нас… Опять будут передавать. Скорей…

Все ринулись в клуб, к репродуктору. А там уже кипела, бурлила толпа. Весь полк сбегался, как по тревоге. На сцену вышел Матвеев.

— Товарищи! Враг вероломно напал на нашу Родину, бомбил наши города. Будем надеяться, что Красная Армия, весь наш народ с честью отстоят свои границы, разобьют наглого врага. Командир полка приказал сейчас же всем разойтись по своим подразделениям и никуда ни на шаг не отлучаться…

В эту же ночь полк был поднят по тревоге. Тихо, без песен, батальоны прошли темным спящим городом. Иногда тяжелый шаг срывался на дробь, и тогда раздавался сердитый окрик: «Взять ногу!»

На вокзале стоял эшелон. Набившись в вагоны плечо к плечу, стоя, подразделения выехали на станцию Листвянную к месту дислокации полка.

«Тороп-люсь! Тороп-люсь! Тороп-люсь!» — пыхтел паровоз, и пряжа золотых искр летела мимо вагонов вместе с паром и душным запахом сгоревшего угля. Монотонно постукивали колеса на стыках.

В предрассветных сумерках пролетали силуэты лохматых сосен, казармы путевых обходчиков и полустанки. Разматываясь в бесконечно длинную, до тошноты однообразную ленту, уносилась из-под вагонов земля. Крутов пытался хоть за что-нибудь зацепиться взглядом, о чем-нибудь думать — ничего не получалось. В пустой голове, как ослепленная светом летучая мышь, металась перекличка колес: «ско-рей, ско-рей!» Куда? Зачем? Ничего не понять. Душа, скованная неожиданной вестью, находилась в оцепенении.

Показалась Листвянная. Над домиками, щедро рассыпая во все стороны золотые стрелы, выглянуло солнце. Взвыл паровозный гудок, колеса на стрелках сразу сменили ритм, о чем-то часто и одобрительно заговорили, будто гуси возле корыта, — горячо, да неразборчиво.

Крутов словно очнулся; первой мыслью было: «Иринка, милая, а как же с нами?» Все, что они так старательно возводили, о чем мечтали, — рухнуло, погребая надежду на скорую радость, на счастье.

Поселок походил на муравейник. Будто кто взял палку, сунул ее в муравейник и давай ворошить. Заметались муравьи: одни бегут по малоприметным ходам внутрь кучи, другие тащат наружу белые личинки — будущее потомство, третьи просто мечутся и не могут понять, откуда беда.

Машинами, поездами, подводами в район подваливали мобилизуемые из запаса. Полк, как снежный ком, пущенный с горы, обрастал людьми и в какие-то три дня превратился в громаду, увеличившись втрое против обычного, до нормы, предусмотренной на случай войны.

У каждого призванного за изгородью оставались приехавшие вместе с ним родственники — отцы, матери, жены, дети, и от этого вокруг квартала, в котором располагался гарнизон, стоял неумолчный гул голосов.

Нескладные, стриженые, с растерянными суматошными лицами, в топорщащемся обмундировании метались по двору бойцы из запаса. Новая суровая и опасная доля распахнула перед ними двери, захлопнув все другие, которые вели к прежней жизни. Свидания впопыхах, на бегу от казарм к складам с оружием и снаряжением, уже не приносили облегчения, а только увеличивали страдания.

Кадровые бойцы, у которых все было уже наготове, слонялись в этой сумятице без дела, начальству, командирам было не до них; важно было одно — к проверке явиться в строй.

Первый взрыв отчаяния прошел; раз война, придется воевать. Так думал не только Крутов — многие. Все приходили понемногу в себя, и всё резче, ярче разгоралась ненависть к врагу. Еще никто не видел ни одного гитлеровца в глаза, а в разговорах, едва заходила о них речь, сжимались кулаки, загорались глаза: «Ну, погодите, гады!..»