Ивашка бежал за конём, увозившим его сестрицу Аннушку. Злой всадник перекинул её поперёк седла. Аннушкина голова свесилась, длинные косы метут пыль.

Ивашка бежал, торопился нагнать, вернуть Аннушку. Да где ж ему догнать? Конь-то быстро скачет, а Ивашка, как ни старается, бежит медленно. Всё длинней становится пыльная дорога между ними. Конь всё меньше становится. Уж он будто глиняная игрушка-коняшка. Уж и того нет, клубочком вдали катится. Уж и того нет, только вьётся вдали облачко пыли. А Ивашка за тем облачком пыли бежит, бежит, задыхается, бежит.

Вдали облачко уже растаяло. Нет его. Ветром пылинки унесло и туда, и сюда, и вовсе никуда.

Тут Ивашка взвыл в голос, вопит, плачет, пыль и слезы растирает по толстым щекам.

— Как же я без Аннушки буду жить?

Идёт Ивашка, всхлипывает, носом хлюпает. Ноги с непривычки подгибаются. Пот заливает глаза, он их рукавом утирает. Да что ж делать, надо идти.

Уже солнышко высоко поднялось, по серёдке неба стало. Ивашкина тень на дороге вовсе стала коротенькая, жмётся к его пяткам. Но Ивашка на солнышко не глядит, под ноги не смотрит. Он смотрит вдаль и вперёд, туда, где Аннушка исчезла.

Вдруг он слышит подле себя тихие стоны. Кто бы такой? Оглянулся — нет никого. Он дальше шагает, и опять кто-то стонет. Да что ж это? Никого нет. Никого нет на дороге, один он бредёт. Вверх посмотрел — птиц не видать, они в полуденный жар отдыхают. По сто ронам взглянул — стоят кусты, не шевелятся. Посмотрел на дорогу — там одна его послушная тень.

Ох, один он, один на всём белом свете!

Никогда, никогда он один не бывал — всегда с Аннушкой. И отца с матерью он не помнил — его Аннушка вырастила. Она его баловала, холила. Сама всю работу справляет, а ему говорит:

"Ты у меня ещё молоденький, погуляй ещё. Вот вырастешь, будешь мне защита".

Вот он вырос, уже десятый годок ему пошёл, а в страшный час не сумел её защитить.

Замешкался.

Ещё было рано, ещё солнышко не совсем взошло. Они только умылись, за стол не успели сесть — вдруг услышали на улице великий шум. Они выбежали во двор, смотрят: на том конце деревни избы полыхают. По улице скачут всадники, мечами машут, хватают людей.

— Бежим! — кричит Аннушка. — Ой, чьи-то дружинники на наше село напали!

Не успели до калитки добежать, конь взвился над плетнём, одним махом перескочил. Всадник кричит:

— Лови её!

Схватил Аннушку, бросил поперёк седла, ударил коня плетью, поскакал прочь. А Ивашка растерялся, замешкался, не сумел её защитить.

Ах, кто же это стонет, голос подаёт? А не ветер ли к нему Аннушкин голос доносит издалека, как она плачет, упрекает его? Нет, и ветра нет, и Аннушка далеко, уж ему её голоса не услыхать.

Кому же это быть, кому стонать? Один он на дороге, и тень у его ног. А не тень ли жмётся к его ногам, жалуется? Нет, тень — она безгласная, тени не разговаривают. А больше некому, никого не видать.

Это Ивашка стонет от нестерпимого горя. От жгучего стыда глаза закрыл. Ан по дороге-то надо идти зрячему. Ивашка споткнулся о камень, на дорогу пал, коленку зашиб, руки ссадил. И пожаловаться некому, и больше плакать сил нет.

Вот догонит он злодея, схватит его за пояс могучей рукой. С копя прочь сдёрнет и ногой наподдаст. Покатится злодей по пыльной дороге, заверещит от страха, от обиды взвоет. А Ивашка злодею прямо в лицо засмеётся, вскочит в седло, Аннушку одной рукой обним ет, и на том коне они домой едут. Аннушка радуется, говорит:

"Мой Ивашенька всем молодцам молодец! Освободил меня и домой везёт".

Тут Ивашка очнулся, оглянулся. Лежит он один на пустой дороге. Дорога вьётся, убегает вдаль, конца не видать. В тот невидимый конец конь Аннушку унёс. Надо торопиться, надо бежать Аннушку ворочать.

Он на четвереньки поднялся, на коленки встал, выпрямился, побежал по дороге. Он бежит, бежит… Это ему кажется, что бежит, а в самом деле усталые ноги еле переступают.

Надо бы тогда сразу, вовремя, на злодея кинуться.

Как конь перескочил через плетень, надо бы в узду вцепиться, схватиться с этим злодеем, не пускать его, а Аннушка бы успела убежать, в малиннике бы спряталась или в лесу бы успела скрыться. А он бы всё это время со злодеем бы дрался, задерживал бы его. Д а, надо было бы, мало что надо было бы. Время упущено, теперь догонять осталось, надо шагу прибавить, догнать коня.

Уже солнце к закату клонится, а Ивашка плетётся по дороге. Во рту у него пересохло, пыль скрипит на зубах. В голове мутится. Он зубами скрежещет, голову вскидывает, руками взмахивает, взлететь бы, поскорей бы, а ноги под ним подгибаются.

Тень-то подле него выросла длинная и тощая. Ивашка с ней разговаривает:

— Пить, пить! Водицы испить!

А у колодца стоит Аннушка. Коромысло с плеч спустила, набрала полные вёдра воды. Чистая водица в ведре поплёскивает.

Упал Ивашка на колени, пересохшими губами прильнул к воде, а оттуда на него смотрит чужое лицо.

Лицо-то тёмное, в пыльных подтёках. Глаза провалились, тусклым огнём горят. Смотрят те глаза Ивашке в глаза, один другого не узнаёт.

Отшатнулся Ивашка, стукнулся головой о край ведра, упал без памяти. А чужая баба подхватила его, льёт ему воду в рот и на голову.

Ивашка заворочался, перевернулся со спинки на живот, потянулся — просыпаться, что ли, или ещё подремать?

Приоткрыл один глаз — что такое?

Пол в избе вчерашний-то день был земляной, а сейчас будто тесовые доски настланы. Ивашка протянул руку, пальцем потрогал. И впрямь тёсано, ни одной занозины. Да у них дома и тесла нет — один топор. Спится ему, что ли?

И стены будто не те. Вчера были закопчены, а теперь глянь-ко! Толстые сосновые брёвна румяные, сочатся смолой. Ивашка отколупнул смолку, прикусил. А смолка будто наяву, вязкая, сладкая и лесом пахнет.

Ивашка позвал:

— Аннушка!

А над ним нагибается чужая женщина. Собой дородная, такая пригожая, а он её впервые видит. Откуда взялась? Женщина говорит:

— Не признаёшь меня?

А с чего бы её признать? Он её отроду не видал. Может, он её и не видит, а она снится ему во сне? Тронешь её, а она вдруг кошка, или кудель, или вовсе ничего.

Женщина говорит:

— Забыл? А мы с тобой уже встречались. Я по воду пошла к колодцу, только вёдра вытащила, а ты вдруг на воду накинулся, ведро опрокинул, а сам сомлел. Три дня пролежал без памяти. Три дня! Тут Ивашке всё вспомнилось. Ой, за три-то дня Аннушку на край свет а увезли!

Надо скорей бежать её догонять.

— Бежать надо, — говорит он. — Аннушку-то, мою сестрицу, злодеи украли, на край света увезли.

— Погоди, погоди, — говорит женщина. — Да зачем же на край света? Далеко не повезут, разве в Смоленск-город. Город большой, торговый. Где что ни покрадено, всякая покража в Смоленске объявится. Что человек, что скотина, что из одёжи что. Какой там край с вета? До Смоленска здесь недальний путь.

— Да где я? — спрашивает Ивашка.

— А в Лодейницах ты. Лодейницы — наше село. Живут тут всё ладейники, оттого и прозывается село Лодейницы. И мой хозяин ладейник, лодки рубит и ладьи и в Смоленск их гоняет на продажу. А меня зовут тётка Любаша, и ты меня так зови.

— Я пойду, тётка Любаша, — сказал Ивашка и спустил ноги со скамьи.

— Никуда ты не пойдёшь, — строго ответила тётка Любаша. — Пойдёшь — опять свалишься. А вот вернётся мой хозяин домой, он тебе тёзка, мой хозяин. По имени Иван, а прозвище ему Мудрила. Он всех у нас в селе мудрёнее, таково мудрит — мудрый человек. У него голова разумная, слова умные, он рассудит, как тебе дальше быть. Как повелит, так и сделаем. Велит в путь идти, соберём тебя по-хорошему. А покамест лежи, спи. Ты ещё слабый.

И впрямь голова будто тяжёлая, тяжелее ног. Сама на подушку легла.