Нужен мастер Матвей Кириллыч, нужна сторожиха Маруся, нужны дедушка Николай и Белоглазка. Даже Федор Максимыч со своими стихами и гитарой, одиноко заглатывающий охалелую картошку, тоже очень нужен, — какой же завод без бухгалтера?

Звезда съехала с верхушки елочки и висела теперь в небе сама по себе.

Между деревьями за баней остался узкий кусочек света. Лена знала, что в этой стороне — немножко полевее — Москва.

— Спокойной ночи, милая Москва! — сказала она шепотом.

Потом закрыла окно, проверила все щеколды, посмотрела, хорошо ли спят белые зайчики.

Марусина пружинная кровать показалась особенно мягкой после домашнего сенника.

Теперь никто не мог ее слышать и можно было сказать совсем громко:

— Спокойной ночи, папа! Спокойной ночи, мама! Спокойной ночи, Саша! Спокойной ночи, зайчики! Спокойной ночи всем!

И Лена заснула, забыв о том, что в квартире никого нет, кроме ребят, и что ей должно быть страшно.

1944

Мама учила дочку:

— Скажи: лампа.

— Вампа!

— Да не вампа, а лампа — л, л! Лампа!

— Лямпа!

Папа смеялся:

— Оставь, зачем ты ее учишь? Мне очень нравится, как она выговаривает «л». Она будет хорошо говорить по-английски, у нее вместо «л» получается «w».

Но мама не считала, что это хорошо, и продолжала настаивать:

— Скажи: лом! Ллом!

— Ввом!

Зато букву «р» девочка научилась говорить очень рано.

— Скажи: рама! — просил папа.

— Ррама!

— Скажи: аэродром!

— Ррадром!

— Скажи: чайник.

Это была ловушка.

— Чрряйник! — старательно рычала дочка.

Папа смеялся, подхватывал ее на руки и целовал так, как будто хотел задушить ее.

Потом вдруг делался очень серьезным, ставил дочку перед собой и говорил деловым тоном:

— Так-с. Необходимо выяснить, на кого она похожа.

Дочка упиралась локтями о его колени и поднимала маленькое лицо.

— В общем и целом — ни на кого, — решал папа, — но если разобрать по деталям… фамильное сходство все-таки есть. Чей лоб? — Он трогал пальцем лоб и сам отвечал: — Мамин. Чей нос? Папин. Чей рот? Мамин. Чей подбородок?

— Папин, с ямочкой, — говорила мама.

— Чьи щеки? — продолжал папа. — Мамины. Чьи уши? Мамины. Чьи глаза?..

— Папины, — отвечала мама.

— Не совсем папины, потому что ресницы мамины, темные. И брови тоже мамины. Чьи волосы? Промежуточные, но ближе к папиным… Она не будет у нас рыжая, как ты думаешь?

— Ну почему же? Да и в кого?

— У меня сестра рыжая. Впрочем, очень интересная женщина. Если эта девушка будет на нее похожа… Нет, уж пускай лучше на маму. Мама у нас тоже… ничего себе! Чья дочка?

На этот вопрос отвечала дочка:

— Папина и мамина!

— Ну, то-то! — говорил папа. — Так-с. Теперь займемся высшим пилотажем. Крылья… фюзеляж? В порядке?

Он клал девочку на диван, животиком вниз, она раздвигала руки как можно шире. Папа делал вращательное движение около головы, это означало, что пропеллер начинает вертеться.

— Рев мотора! — строго говорил папа.

— Ррр! — старалась дочка.

— Контакт!

— Есть катак!.. Ат вин-та!

Папа отдергивал руку, аэроплан начинал медленно двигаться вдоль дивана. У самого края папа говорил:

— Оторвались от земли… Делаем круг над маминым креслом… Покачали крыльями… Небольшой виражик… Набираем высоту… Мертвая петля… Иммельман… Бочка!

— Что ты с ней делаешь, Всеволод! Ты ее уронишь!

Но мама отлично знала, что уронить папа не может.

Поэтому полет продолжался.

— Крутой вираж… Переходим в штопор, выходим из штопора… Бреющий полет над столом… Набираем высоту… Приготовиться к пикированию!.. Рев мотора!

Самолет с восторженным визгом пикировал маме на колени. Мама смеялась и затыкала уши.

— Ну, будет вам дурачиться! Оба как маленькие!

И опять все отлично понимали, что мама говорит несерьезно. Мама очень любила, когда папа дурачился. А дурачился папа, только когда они оставались втроем: при посторонних папа был совсем смирный, неразговорчивый и даже застенчивый.

Когда папа надевал комбинезон и шлем, он казался широким и неуклюжим, становился похожим на летчиков, нарисованных в книгах и на плакатах.

И лицо у него было смелое и твердое, как у летчика на плакате.

Мамино лицо каждый раз становилось грустным и озабоченным.

Когда папа улетал надолго, мама и дочка ездили провожать его на аэродром. Это было очень интересно, там было много огромных самолетов. Зато было скучно возвращаться домой без папы. Гораздо веселее встречать. Так приятно услышать за дверью знакомые торопливые шаги, увидеть папино лицо, оживленное, нетерпеливое и тревожное.

Иногда, когда папа успевал вовремя послать телеграмму, маленькое семейство выезжало встречать его на аэродром.

Один раз папа уехал так надолго, так соскучился, так надоело ему молчать, быть смирным и стесняться при посторонних, что он не мог дождаться, пока приедет домой, и начал дурачиться прямо на аэродроме.

Обычно возвращались в город в машине папиного начальника, майора Сорокина. Майор всегда садился в автомобиль последним, его задерживали, приходилось поджидать его, иногда довольно долго. Когда шли к автомобилю, было одно небольшое местечко на дороге, недоступное для посторонних глаз, так как и справа и слева росли кусты. Папа воспользовался этим, огляделся — никого не было поблизости — и стал целовать маму и дочку так, как будто хотел задушить их по очереди.

Но этого ему было мало. Он огляделся еще раз, прошелся на руках по траве, а потом, посадив дочку на спину, — даже галопом на четвереньках.

Потом дочка набрала высоту, и они проделали одну за другой все фигуры высшего пилотажа, сопровождаемые ревом мотора.

А когда закончили все крутым виражем и обогнули сквозистый кустик, росший у края шоссе, оказалось, что автомобиль майора стоит не гораздо дальше, как обычно, а сию минуту за этим кустиком.

Но самое ужасное было то, что рядом с автомобилем стоял сам майор и черная его бородка подозрительно тряслась и вздрагивала. Было ясно, что майор видел и слышал все: начиная от удушения поцелуями и кончая ревом мотора и последним крутым виражем.

Было ясно, что папиному начальнику добрые четверть часа пришлось дожидаться, наблюдая неторопливый галоп по траве, мертвые петли, иммельманы и бочки.

Папа был знаком с майором еще очень мало. Он так покраснел и смутился, что было жалко смотреть. Майор открыл дверцу машины и сел вслед за мамой. Папа обошел с другой стороны, посадил дочку к себе на колени, накручивал на пальцы ее бантик, пока не развязал его окончательно, и молчал всю дорогу, ни слова не сказал.

Маме и майору очень хотелось засмеяться, но они не смеялись — из сострадания к папе — и настойчиво говорили о самых серьезных вещах.

Даже шофер делал страшные глаза и гримасничал, чтобы не улыбаться.

А потом как-то очень быстро, может быть именно с этого дня, майор подружился с папой. Родных у него в городе не было, он стал заходить и уже перестал быть посторонним.

Дело дошло до того, что однажды, по специальной просьбе майора, все фигуры высшего пилотажа были продемонстрированы ему в спокойной домашней обстановке.

Папа опять уезжал надолго. Мама и дочка провожали его.

На этот раз папино лицо было совсем не такое смелое и твердое, как у летчика на плакате. Если бы летчики могли бояться, можно было бы даже подумать, что папе страшно уезжать.

Он опять и опять начинал прощаться, держал мамины руки и повторял в десятый раз:

— Так ты не задерживайся! Пожалуйста… Ну, обещай мне!.. Бросай все — и уезжайте!.. Ну, обещай мне!..

Подошел попрощаться майор Сорокин, сказал папе, что пора, и заторопился идти, чтобы не мешать им поцеловаться в последний раз.

Возвращались в город на машине майора, но шофер был другой, незнакомый.