— Здравствуйте, — поздоровался я.

— Здравствуйте, — сказала женщина.

Она была само очарование. Лет двадцать пять, не больше, подумал я. В стереодинамиках ее машины «Токин Хедс» наяривали «Сжечь бы дом дотла». На заднем сиденье лежали два бумажных пакета с покупками из «Кинокунии» 21. У женщины оказалась замечательная улыбка. Дочка пошепталась с подружкой, и они попрощались. Нажав на кнопку, Красная Шапочка подняла стекло, а мы пошли к «БМВ».

— Ну как? Было сегодня что-нибудь интересное? — спросил я.

Дочь резко тряхнула головой:

— Ничего. Просто ужас.

— Да... Неудачный у нас с тобой день получился. — Я наклонился и поцеловал ее в лобик. Она состроила гримаску, напомнив мне, с каким видом в снобских французских ресторанах принимают карточки «Америкэн Экспресс». — Ничего. Завтра лучше будет.

Мне бы и самому хотелось в это верить. Проснуться бы завтра утром и увидеть, что мир безмятежен, а все проблемы решены. Но такого не будет. Завтра все только больше запутается. Проблема в том, что я влюбился. Женатый мужик, с двумя детьми... и влюбился.

— Па! — услышал я дочкин голос. — Я на лошадке хочу покататься. Ты купишь мне лошадку?

— Куплю. Потом когда-нибудь.

— Когда потом?

— Вот накоплю денег и куплю.

— А у тебя копилка есть?

— Есть. Очень большая. Как наша машина. Чтобы лошадку купить, надо полную набрать.

— Может, дедушку попросить? Он богатый.

— Точно, — сказал я. — Знаешь, какая у него здоровая копилка? С дом, наверное. И денег там куча. Только доставать из такой большой копилки трудно.

Дочь призадумалась.

— Может, все-таки я попрошу его как-нибудь? Купить лошадку?

— Попроси, конечно. Вдруг купит.

Мы говорили о лошадках до самого дома. Какой цвет ей больше всего нравится. Как бы она ее назвала. Куда бы хотела на ней поехать. Где она будет спать. Подъехав к дому, я посадил дочь в лифт, а сам решил заехать в бар, посмотреть, как там дела. Интересно, что принесет завтрашний день? Положив обе руки на руль, я закрыл глаза. Такое ощущение, будто тело мое — вовсе не тело, а лишь оболочка, которую я позаимствовал где-то на время. Что меня ждет завтра? Надо срочно купить дочке лошадку. Успеть до того, как все исчезнет и пойдет прахом.

Два месяца, до самой весны, мы встречались с Симамото почти каждую неделю. Она заходила или в бар, или в «Гнездо малиновки» — туда чаще. Всегда появлялась после девяти. Устраивалась у стойки, заказывала два-три коктейля и часов в одиннадцать уходила. Я садился рядом, и мы пускались в разговоры. Не знаю, что о нас думал персонал, но меня это мало волновало. Точно так же я не обращал в школе внимания на то, как смотрели на нас одноклассники.

Иногда она мне звонила и предлагала встретиться где-нибудь днем на следующий день. Обычно мы выбирали кофейню на Омотэ-Сандо. Закусив, отправлялись гулять. Ходили вместе часа два, самое большее — три. Когда время истекало, она смотрела на часы, улыбалась мне и говорила:

— Ну вот! Надо идти.

Как же чудесно она улыбалась! Однако по ее улыбке невозможно было понять, что она чувствует, что переживает в этот момент. То ли грустит от того, что надо уходить, то ли не очень. Или рада, что может от меня избавиться? Да и правда ли ей надо уходить? Я не был в этом уверен.

Так или иначе, за те два-три часа, что были в нашем распоряжении, мы никак не могли наговориться. И за все время ни разу я не обнял ее за плечо, она ни разу не взяла меня за руку. Мы так больше друг друга и не коснулись.

В Токио к Симамото вернулась ее безмятежная очаровательная улыбка. Никаких следов бури, что кипела в ней в тот холодный февральский день, когда мы ездили в Исикаву. А вместе с ними пропали теплота и близость, сами собой возникшие тогда между нами. Будто сговорившись, мы ни разу не вспомнили о нашем странном маленьком путешествии.

Мы шли плечо к плечу, и я все гадал, что у нее на сердце, о чем она думает и куда заведут ее эти мысли. Заглядывал ей в глаза, но находил в них лишь смиренное молчание. И, как и раньше, ее складочки над веками напоминали далекий горизонт. Мне стало понятно одиночество Идзуми, которое могло накатывать на нее при мне. У Симамото в душе жил ее собственный маленький мир. Она несла его в себе и, кроме нее, о нем никто не знал. Этот мир был закрыт для меня. Ведущая в него дверца приоткрылась однажды и тут же захлопнулась.

Погружаясь в эти мысли, я переставал понимать, что верно, а что неверно, и снова чувствовал себя беспомощным, растерянным двенадцатилетним мальчишкой. Что делать? Что говорить? Я понятия не имел. Пробовал успокоиться, заставить голову работать — все напрасно. Что бы ни говорил, что бы ни делал в ее присутствии, — все получалось не так. А Симамото смотрела на меня, улыбаясь своей необыкновенной улыбкой, в которой, казалось, растворялись все чувства, и будто говорила: «Все в порядке. Все хорошо».

Я по-прежнему о ней почти ничего не знал. Где она живет? С кем? На какие средства? Замужем ли она сейчас? Или, может, была раньше? Знал только, что ее ребенок умер на второй день после рождения. Случилось это в прошлом году, в феврале. Еще она сказала, что ни дня в своей жизни не работала. Но при этом она всегда дорого одета, носит великолепные украшения. Значит, в деньгах недостатка нет. Вот и все, что я о ней знал. Если был ребенок — был, наверное, и муж. Хотя не обязательно. Может — так, а может — не так. Разве мало незамужних с детьми?

Понемногу Симамото начала рассказывать о школе. С нынешней жизнью воспоминания ничего не связывало, и она не прочь была поговорить о прошлом. Я узнал, как неимоверно одиноко ей было тогда. Она изо всех сил старалась относиться ко всем по справедливости. Выяснение отношений и оправдания были не для нее. «Не хочу оправдываться, — говорила мне она. — Человек так устроен: раз начнешь — уже не остановишься. А мне так не хочется». Но как хотелось — не получалось. С окружающими у Симамото возникали дурацкие недоразумения, оставлявшие глубокие раны. Она стала замыкаться в себе. По утрам ее часто рвало, так не хотелось идти в школу.

Симамото показала мне фотокарточку — себя в старших классах. Сидит на стуле в каком-то саду, вокруг распустившиеся подсолнухи. Лето. На ней голубые шорты и белая майка. Настоящая красавица! Широко улыбается в камеру. Все та же изумительная улыбка — хотя не такая уверенная и естественная, как у взрослой Симамото. И эта неуверенность, неопределенность особенно трогательны. Одинокие несчастные девушки так не улыбаются.

— На фотографии ты прямо счастливая девчонка, — сказал я.

Симамото медленно покачала головой. В уголках глаз собрались милые морщинки; казалось, ей вспомнилось что-то из прежней, далекой жизни.

— Нет, Хадзимэ, по фотографии ничего не поймешь. То, что ты видишь на ней, — это тень. А я сама далеко. На карточке этого не заметишь.

Я глядел на фото, и у меня щемило в груди. Сколько же времени я потерял! Такого драгоценного, и обратно его не вернешь, как ни старайся. Времени, что существует лишь в прошлом измерении. Я долго смотрел на снимок.

— Что ты его так рассматриваешь? — спросила Симамото.

— Пробую наверстать время. Мы с тобой двадцать с лишним лет не виделись. Вот я и хочу хоть как-то заполнить этот разрыв.

Она загадочно улыбнулась и посмотрела на меня так, будто в моем лице ее что-то удивило.

— Странно. Тебе хочется эту пустоту заполнить, а мне наоборот — пусть на месте этих лет белое пятно остается.

После того как мы тогда разъехались, Симамото до самого окончания школы серьезно ни с кем не встречалась. Парни не сводили с нее глаз. Еще бы — такая красивая девчонка! Но она почти ни на кого не обращала внимания. С кем-то встречалась, но недолго.

— Как мальчишки в таком возрасте могут нравиться? Понимаешь, о чем я? Они все неотесанные, эгоисты и думают только об одном: как бы девчонке под юбку залезть. Мне от этого сразу противно становилось. А хотелось, чтобы все было, как у нас с тобой.