Не хотелось никого видеть, и, не зная, что придумать, я стал каждое утро ходить в бассейн. Оттуда перемещался в офис, сидел там один, и, глядя в потолок, грезил о Симамото. Жизнь с Юкико пошла наперекосяк: я даже не мог ей ответить, что будет дальше. Жил как в пустоте. Но так же нельзя. Пора кончать. Не может такая жизнь продолжаться вечно. Ведь у меня есть обязанности — как у человека, мужа, отца. Но я ничего не мог с собой поделать — видения не оставляли, связывали по рукам и ногам. Когда шел дождь, становилось еще хуже. Начинался настоящий бред — казалось,сейчас неслышно отворится дверь и войдет Симамото, принесет с собой запах дождя. Я видел ее улыбку. Говорю что-то не то, а она улыбается и тихо качает головой. Все мои слова бессильно скатываются за грань реального, словно дождевые капли по стеклу. Ночью дождь не давал дышать. Искривлял реальность и время.
Видения доводили меня до одури, и тогда я подходил к окну и долго смотрел на улицу. Казалось, я вижу перед собой высохшую, без всяких признаков жизни, пустыню, в которой меня бросили одного. Крутившиеся в голове образы и картины высосали из окружающего мира все краски. Все, что было перед глазами, выглядело-ненастоящим — пустым и однообразным. Каждый предмет пропылился насквозь и стал песочного цвета. Вспомнились слова однокашника, который рассказывал мне об Идзуми: «Все живут по-разному, по-разному и умирают. Но это не имеет значения. После нас остается лишь пустыня. Пустыня и больше ничего».
Пришла новая неделя, и, точно по заказу, случилось несколько непонятных событий. В понедельник утром я вдруг вспомнил о том конверте со ста тысячами иен. Просто так, без всякой причины. Как будто что-то подтолкнуло. Конверт лежал в офисе, в ящике стола. Несколько лет назад я положил его туда — во второй ящик сверху — и закрыл на ключ. Вместе с конвертом там хранилось еще кое-что ценное — переехав в этот офис, я все сложил в один ящик. Изредка его открывал, чтобы проверить, все ли на месте, и больше конверт не трогал. А тут выдвинул ящик и на тебе — нет конверта. Чудеса да и только... Я хорошо помнил, что никуда его не перекладывал. Абсолютно точно. На всякий случай обшарил остальные ящики, но конверта не нашел.
Я попробовал вспомнить, когда видел его в последний раз. Но разве вспомнишь? Не так давно, хотя «недавно» тоже не скажешь. Может, месяц, а может, два назад. Или даже три. И тогда конверт точно был.
В недоумении я сел на стул и уставился на ящик. Неужели кто-то сюда забрался, открыл ящик и забрал конверт? Маловероятно, потому что другие деньги и ценности лежали на месте, хотя совсем исключать такую возможность нельзя. Или я что-то перепутал. Машинально выбросил конверт и забыл. Провал в памяти. Такое тоже бывает. «Что ж, может, оно и к лучшему, — сказал я себе. — Все равно я собирался от него избавиться. А так все само собой решилось».
Однако теперь, когда я убедился, что конверт исчез, в голове у меня все перемешалось: конверт был, а мне стало казаться, что его не было. Странное чувство — вроде головокружения. Сколько я себя ни убеждал, что это все ерунда, ощущение, будто конверта никогда не было в природе, разрасталось во мне, грубо вторгалось в сознание, выдавливая из него и жадно поглощая мою былую уверенность в том, что конверт реально существовал.
Есть реальность, которая подтверждает реальность происходящего. Дело в том, что наша память и ощущения несовершенны и односторонни. До какой степени реально то, что мы считаем реальным? Где начинается «реальность, которую мы считаем реальностью»? Определить эту границу во многих случаях невозможно. И чтобы представить нашу реальность как подлинную, требуется другая, скажем так, — пограничная реальность, которая соединяется с настоящей. Но этой пограничной реальности тоже нужно основание для соотнесения с настоящей реальностью, а именно — еще одна реальность, доказывающая, что эта реальность — реальность. В сознании складывается такая бесконечная цепочка, и, без преувеличения, в каком-то смысле благодаря ей и существует человек. Но бывает, эта цепь в каком-то месте рвется, и в тот же миг человек перестает понимать, где же реальность настоящая. Та, что на том конце оборванной цепи, или та, что на этом?
Похоже, у меня и произошел такой разрыв. Задвинув ящик, я решил забыть об этом деле. Надо было сразу выбросить деньги, как только они оказались у меня в руках. А я их оставил, и это была ошибка.
В среду днем я проезжал по Гайэн-Хигасидори и заметил женщину, со спины очень похожую на Симамото. Она была в голубых брюках из хлопка, бежевом плаще, в белых туфлях-лодочках и приволакивала ногу. Как только я ее увидел, все вокруг меня будто замерло, застыло на месте. Воздух из легких поднялся к самому горлу, перехватив дыхание. Симамото! Это она! Я проехал немного вперед, чтобы рассмотреть ее в зеркало заднего вида, но в толпе прохожих разобрать что-то было невозможно. Я врезал по тормозам и услышал отчаянный гудок ехавшей за мной машины. Фигура, волосы такой же длины — вылитая Симамото. Я хотел тут же остановиться, но приткнуть машину было решительно некуда — на парковках ни одного свободного места. Метров через двести я кое-как втиснулся в какую-то щель и бросился назад, однако той женщины уже нигде не было. Я в отчаянии рыскал в толпе. «Она хромает! Значит, не могла далеко уйти!» — вертелось в голове. Расталкивая прохожих, я метался с одной стороны улицы на другую, взбежал на пешеходную эстакаду и разглядывал оттуда проходивших внизу людей. Рубашка насквозь промокла от пота. И тут до меня дошло: та женщина не могла быть Симамото. Она хромала на другую ногу. А Симамото теперь вообще не хромает.
Я качнул головой и глубоко вздохнул. Со мной действительно что-то не то. В голове поплыло, все силы сразу куда-то ушли. Я стоял, прислонившись к светофору, и смотрел под ноги. Светофор переключился с зеленого на красный, снова загорелся зеленый. Люди переходили улицу, подходили другие, останавливались, пережидая, и тоже переходили, а я так и прилип к столбу, хватая ртом воздух.
Наконец я поднял глаза и увидел перед собой лицо Идзуми. Она сидела в такси, стоявшем как раз напротив, и смотрела на меня из окна с заднего сиденья. Машина остановилась на красный свет, и нас разделяло не больше метра. Уже не та семнадцатилетняя девушка, которую я знал, — и все-таки я сразу понял, что это она. Совершенно точно — девчонка, с которой мы обнимались двадцать лет назад, с которой я в первый раз в жизни поцеловался. Она в тот далекий осенний день разделась передо мной и потеряла застежку от чулка. Конечно, двадцать лет — большой срок, люди меняются, но я не мог ее ни с кем спутать. «Ее дети боятся...» — вспомнились мне слова однокашника. Я не понял тогда, что он имел в виду, не уловил, что эти слова должны значить. Но теперь, когда оказался с Идзуми лицом к лицу, я все понял. Ее лицо ничего не выражало.Вообще ничего. Нет, неверно. Точнее будет сказать так: На ее лице не было ни малейших признаков того, что мы называем выражением.На ум пришло сравнение с комнатой, из которой вынесли всю мебель, до последней табуретки. И это бесчувственное, опустошенное лицо, напомнившее мне морское дно, мертвое и безмолвное, смотрело на меня не отрываясь. Или мне так показалось. По крайней мере, взгляд ее был устремлен прямо в мою сторону. Но он был бесконечно далек и пуст.
Онемев, я застыл на месте и, едва держась на ногах, делал редкие вдохи. На какое-то время чувство реальности оставило меня, я перестал понимать, кто я такой, — как будто утратил форму, расплылся вязкой и густой кашицей. Ничего не соображая, я почти непроизвольно вытянул руку и, коснувшись стекла, за которым сидела Идзуми, погладил его кончиками пальцев. Зачем? Не знаю. Удивленные пешеходы останавливались и смотрели на меня. Пальцы медленно водили по ее безликому лицу поверх стекла. Но Идзуми даже не шевельнулась, не моргнула ни разу. А может, она умерла? Нет, жива. Она живет в этом застывшем беззвучном мире за стеклом. На ее неподвижных губах застыло небытие, без конца и без начала.
