– Столько вам со мной забот, Хосино-сан.

Хосино глубоко вздохнул:

– Знаешь, папаша, поговорку: «Кто отраву проглотил, тот и тарелкой не подавится»?

– А что это значит?

– Ну, раз человек отраву съел, он и тарелкой закусить может.

– Но ведь тарелки есть нельзя – умереть можно. Зубы испортить, горло порезать.

– Так-то оно так, – задумался Хосино. – Но может случиться, опять придется тарелку есть.

– У Накаты голова плохо работает, он не понимает. Отрава – это другое дело, но тарелка… она же твердая.

– Это точно. Что-то я тоже запутался. У меня голова тоже не очень… Вообще-то, я хочу сказать, что раз уж сюда забрался, значит, и дальше буду тебя защищать. Ну не мог ты ничего плохого сделать! Нельзя тебя здесь бросать. Это же предательство будет.

– Спасибо. Наката даже не знает, как вас благодарить. Вы так про Накату сказали… У Накаты еще одна просьба есть…

– Валяй.

– Может, нам машина нужна будет.

– Машина? Напрокат?

– Как это – напрокат? Наката не понимает. Нам все равно. Главное – машина. Маленькая, большая… Все равно.

– Ну, это ерунда. Машины – моя специальность. Возьмем, не бойся. Поедем куда-нибудь?

– Да. Скорее всего.

– Знаешь, отец?

– Что, Хосино-сан?

– С тобой не скучно. Много разного непонятного, конечно, но мне пока с тобой не надоело.

– Спасибо. Если вы так говорите, Накате спокойно. Но, Хосино-сан…

– Чего?

– А надоело – это как? По правде сказать, не очень понятно.

– С тобой что, не бывает такого? Ничего не надоедает?

– Нет. Ни разу не было.

– Надо же… Я так и думал.

По дороге мы остановились в каком-то городке перекусить. Зашли в супермаркет, накупили, как в прошлый раз, еды и минералки, по проселку доехали до хижины. В доме все было, как я оставил неделю назад. Я открыл окно, чтобы проветрить комнату. Разобрал купленные продукты.

– Я посплю немного. – Осима прижал ладони к лицу и зевнул. – Ночью спал плохо.

Осима в самом деле совсем не выспался – быстро разобрав постель, он, не раздеваясь, залез под одеяло, повернулся лицом к стенке и немедленно заснул. А я вскипятил минералки, приготовил ему кофе, налил в термос. Потом взял две пустые пластиковые фляги и пошел к ручью за водой. В лесу все было по-прежнему. Ароматы травы, голоса птиц, журчание ручья… В кронах гулял ветерок, трепетали тени листвы. Казалось, облака проплывали над самой головой. Мир этот наполнял душу радостью и теплом, естественно принимая меня как частицу.

Пока Осима спал, я расположился на крыльце на стуле и, попивая чай, стал читать книгу о 1812 годе – о походе Наполеона в Россию. В той большой и, по существу, бессмысленной войне на безвестных чужих просторах сгинули четыреста тысяч французских солдат. Шли страшные, жестокие сражения. Не хватало врачей, лекарств, и большинство тяжелораненых умирали в мучениях. Ужасная смерть. Но еще больше солдат гибли от голода и морозов. Это был кошмар. Я сидел на крыльце, пил под птичий щебет горячий чай с травами и представлял, как в России снежная буря заносит поле битвы.

Одолев треть этой печальной истории, я ощутил непонятную тревогу. Отложил книгу и пошел взглянуть, как там Осима. Тот спал как-то слишком тихо – даже для сильно уставшего человека. Лежал, накрывшись тонким одеялом, и почти не подавал признаков жизни, только еле заметно дышал. Подойдя ближе, я увидел, как в такт дыханию чуть поднимается и опускается его плечо. Я постоял рядом и вдруг вспомнил, что Осима – женщина. Обычно мне это не приходило в голову, я воспринимал его как мужчину. Да и самому Осиме, должно быть, этого хотелось. Но во сне он, казалось, непонятным образом возвращается к своей женской сущности.

Вернувшись на крыльцо, я стал читать дальше и снова перенесся сердцем под Смоленск, на дорогу, где остались лежать замерзшие трупы.

Осима спал часа два. Проснувшись, вышел на крыльцо, посмотрел на свою машину. «Родстер», пока мы ехали по пыльному проселку, из зеленого сделался почти белоснежным. Осима сладко потянулся и сел со мной рядом.

– Что-то в этом году дождей маловато. Хотя вроде самое время *, – протирая глаза, вымолвил он. – Это нехорошо. Летом в Такамацу всегда с водой проблемы, если дождей мало.

– Саэки-сан знает, где я сейчас? – спросил я.

Осима покачал головой:

– Вообще-то я ей ничего не говорил. Про этот домик она знать не должна. Я подумал, чем меньше она знает, тем лучше. Когда не знаешь, ничего скрывать не надо. Меньше забот.

Я кивнул. Конечно, так лучше.

– Ей и без того уже досталось, – сказал Осима.

– Я ей рассказал об убийстве отца. И о том, кто его убил. Только про полицию, что меня ищут, не говорил.

– Мне кажется, Саэки-сан сама обо всем догадывается и без наших с тобой объяснений. Она умная. Так что когда завтра утром я появлюсь в библиотеке и скажу: «У Тамуры какие-то дела, он уехал ненадолго. Просил вам привет передать», – она вряд ли начнет меня расспрашивать. Кивнет и промолчит, если я больше ничего не скажу.

Я кивнул.

– Но ты хотел бы ее видеть?

Я не ответил. Просто не знал, как лучше выразить то, что хочу сказать. Хотя ответ был абсолютно четким.

– Это тяжело. Я понимаю. Но я же говорил: лучше тебе с ней какое-то время не видеться.

– Но может получиться, что я ее больше вообще не увижу.

– Может быть, – подумав немного, согласился Осима. – Наверное, звучит банально, но на свете всегда что-то происходит в первый раз, хотя мы часто этого даже не замечаем.

– Интересно, что она чувствует?

Прищурившись, Осима посмотрел на меня:

– Чувствует?

– Ну… если Саэки-сан поймет, что мы можем с ней больше не встретиться, что она почувствует? То же, что и я сейчас?

Осима улыбнулся:

– А почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что не знаю. Вот и спрашиваю. У меня же такого еще не было – чтобы кто-то нравился, был мне нужен. Да и во мне до сих пор тоже никто не нуждался.

– Из-за этого ты и мучаешься?

– Из-за этого и мучаюсь, – кивнул я.

– Не уверен, есть у нее к тебе такое же глубокое чистое чувство, как у тебя к ней?

Я покачал головой:

– Начинаю об этом думать – и так тяжело становится.

Осима замолчал и какое-то время, сощурив глаза, смотрел на деревья, по которым с ветки на ветку прыгали птицы. Потом обнял меня сзади за шею обеими руками.

– Я очень хорошо понимаю, каково тебе, – сказал он. – Но это такое дело… тут надо думать и решать самому. Никто за тебя этого не сделает. Такая уж это штука – любовь, Кафка. Чувства, прекрасные, как дыхание, – они для тебя одного, но во мраке блуждаешь тоже один. Терпи. Закаляйся телом и душой.

Осима уехал в половине третьего.

– Продуктов должно хватить на неделю, если не будешь объедаться, конечно. А потом я приеду. Если к этому времени не выберусь – мало ли что может быть, позвоню брату, попрошу подвезти тебе еды. Он здесь недалеко, всего в часе езды. Я ему сказал, что ты здесь поживешь. Так что не беспокойся. Понятно?

– Понятно – ответил я.

– И еще. Я уже говорил: будь осторожнее в лесу. Особенно вечером. Заблудишься – не выберешься.

– Хорошо.

– Был такой случай перед самой войной. Императорская армия устроила в этом самом месте большие учения. Воображали, как будут воевать с Советами в сибирской тайге. Я тебе не рассказывал?

– Нет, – сказал я.

– Что-то я часто о важных вещах забываю, – посетовал Осима, потирая висок.

– Но здесь же не Сибирь, не тайга.

– Правильно. Здесь лес лиственный, а в Сибири хвойный. Хотя военные на такие мелочи внимания не обращали. Главное им было – в непролазном лесу в полной выкладке учения провести.