Как-то весной, уже после окончания лыжного сезона, я забрел на мехмат, посмотреть моих более удачливых друзей. В корридоре третьего этажа старого здания мехмата на Волхонке я неожиданно встретил Гельфанда. Израиль Моисеевич посмотрел на меня изподлобья и спросил: «Моисеев, почему я Вас не вижу, почему на семинары не ходите? Как сдали зимнюю сессию?» «Так я же не учусь, меня не приняли» «Вы что, не сдали приёмные экзамены?» «Нет сдал». Он помолчал и снова спросил: «А, что Вы делаете?» «Хожу на лыжах!» Опять помолчал, а затем весьма энергично взял меня за пуговицу – «идёмте».

Он повел меня в деканат факультета. Деканом был тогда молодой профессор Тумаркин Лев Абрамович. Когда мы вошли в деканат, он был там один. Ледяева, на мое счастье не было. Гельфанд сказал буквально следующее:" Лев Абрамович, я прошу Вас разрешить этому человеку – (так и сказал этому человеку), сдать все за весь год. Он учился у меня в кружке. Если он справиться с зачётами и экзаменами, то я утверждаю, что он будет студентом не хуже среднего". Вот так и сказал – не хуже среднего! Тумаркин разрешил. Вопреки всем инструкциям!

Я получил необходимые направления на экзамены и зачеты, которые я должен был сдать вне всяких правил и сроков. И началась сумасшедшая работа. Мне очень помог Олег Сорокин. Он не только дал мне все свои конспекты, но все время помогал мне. Без его помощи было бы очень трудно. Ибо одно – слушать лекции, учить на семинарских занятиях как надо решать задачи, и совсем другое всё это осваивать по чужим конспектам, да ещё в каком-то диком темпе. Тем более на первом курсе, когда человек начинает осваивать азы высшей математики, так мало похожей на то, чем мы занимались в школе.

Но все подобные трудности уже оказались преодолимыми. Более того, по всем предметам, кроме высшей алгебры я получил отличные отметки. Лишь по высшей алгебре доцент Дицман – суровый и педантичный немец, мне поставил тройку. Но это было уже не существенно. Я был зачислен в число студентов математического отделения механико-математического факультета и стал учиться в одной группе с Гермейером и Сорокиным. Борис Щабат был невоеннообязанным – он учился на другом потоке. Мы все военнообязанные учились тогда 6 лет, то есть на год больше.

Итак, несмотря ни на что, я сделался студентом Московского Университета, того самого, где учился и мой отец.

Несказанно рада была моя бабушка!

Прошло много, много лет. В действительные члены Академии Наук СССР я был избран одновременно с Израилем Моисеевичем Гельфандом – в один и тот же год. Президентом Академии в те ещё благополучные времена, устраивались богатые приемы «а ля фуршет» в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год приём был организован в ресторане гостинницы Россия и мы оба были на том приёме. С бокалом шампанского ко мне подошёл Гельфанд. Поздравляя меня, он сказал – «но я же знал Никита, что Вы будете студентом не ниже среднего!». Такое поздравление было для меня особенно приятным.

Я тоже поздравил его с избранием, которое запоздало минимум на двадцать лет и еще раз поблагодарил его за ту поддержку, которую он мне оказал в самом начале моих студенческих лет. В самом деле, не случись её, не пойди декан факультета на прямое нарушение правил о приеме, вероятнее всего, я бы никогда не поступил бы в университет. И у меня оставался единственный путь – в инфискульт. По началу был бы профессиональным спортсменом среднего уровня, а в последствие – учителем физкультуры, в лучшем случае!

Так человеческое доброжелательство еще раз мне помогло в жизни. И позволило заниматься тем, к чему лежала душа. Таковы привратности судьбы – можно ли после этого не верить в людей?

Нужны ли коментарии?

Итак, я однажды сделался студентом Университета, однако изгойство на этом не кончилось – мне советское общество еще долго демонстрировало мою неполноценность. Я уже рассказывал о том, как меня не приняли в комсомол и на своем курсе я был кажется единственным «некомсомольцем». Позднее произошла история еще более грустная, которая могла кончится для меня трагически.

Как и все военнообязанные, с проходил в Университете высшую вневойсковую подготовку, в результате которой я должен был получить звание младшего лейтенанта запаса. Меня определили в группу лётчиков. И у меня там все получалось очень неплохо: мной были весьма довольны. Но вдруг обнаружилось, что я не комсомолец. А потом выяснили и почему меня не приняли в комсомол. А дальше пошло уже и невесть что: начальству попало за то, что меня определили летать на самолете, а меня, разумеется выгнали – таким как я быть в авиации было нельзя. В результате офицерского звания я не получил и в случае войны должен был пойти на фронт рядовым. И именно в таком качестве я был призван на финскую войну. Правда не как солдат, а как лыжник спорт мне много раз в жизни был палочкой-выручалочкой.

Когда началась Отечественная война, на биографии не стали обращать внимания и меня на год отправили учиться в Военно-воздушную Инженерную Академию имени Жуковского, которую я окончил в мае 42-го года и в лейтенантском звании уехал на Волховский фронт в качестве сташего техника по вооружению самолетов..

Так писал Блок. В этих словах глубокий смысл. Этот феномен случая на каждом шагу сопутствует нашей жизни. Но и память людская – тоже не менее удивительный феномен. Человек легко забывает «призрак неминучий», но помнит все те эпизоды, в которых случай ему благоприятствовал. Все мрачное однажды уходит куда-то в небытие, а остается все радостное, а тем более, юмористическое. И это, в принципе тяжелое повествование о моем изгойстве, которое, что греха таить, наложило тягостный отпечаток на всю мою жизнь – во всяком случае, на молодость, я хочу закончить одним юмористическим эпизодом. Он тоже прошел не без следа в моей жизни и, в какой-то степени, завершил годы изгойства.

Лётный состав полка, в который я был направлен после окончания Академии, комплектовался из лётчиков гражданской авиации. Это были отличные пилоты и штурманы, но.... они были обмундированы уже по стандартам военного времени. А, поскольку я приехал в полк из Академии и считался кадровым офицером, то и обмундирование у меня было соответствующим. А, главное – у меня была фуражка с «крабом» – довоенная авиационная офицерская фуражка, едва ли не единственная на полк. Остальные ходили в пилотках «хб-бу» – хлопчато-бумажные, бывшие в употреблении. Фуражка – это был мой признак, по которому, меня можно было выделить из числа других офицеров, как красная фуражка дежурного по перрону отличала его от остальных железнодорожников. Ибо количество звёздочек на погонах было не видно – все ходили в комбинезонах. Когда моего старшину Елисеева спрашивали – где найти инженера, то он лаконично отвечал:" На еродроме, в фуражке и сусам". Признак однозначный: командир полка усов не носил, хотя тоже ходил в фуражке.

Так вот, она, эта фуражка была не только предметом зависти, но и вожделения. Можно ли представить себе боевого лётчика, с кучей орденов, звенящих на его гимнастерке – тогда все их носили, который идет на свидание с девицей, имея на голове пилотку – эту самую хб-бу ? Оказывается можно, но с трудом, но только не девице, с которой должен встречаться мой лётчик – это ей недоступно. Вот и приходит ко мне какой-нибудь герой – причем настоящий герой, считающий свой героизм, свою ежедневную игру со смертью, естественным, повседневным делом и говорит: «капитан, одолжи фуражечку на вечерок». Ну разве я мог ему отказать? Но просто так, давать фуражку тоже не хотелось. «Бери, но потом расскажешь – ну прямо, всё как есть!» Ответ положительный и лаконичный.