Вот и сейчас, закрываю глаза и снова вижу эту россыпь почерневших изб, Богом забытую полуразрушенную церковь над прудом и бедность и скорбь людскую. А ведь было богатое когда то село. Торговое, на Волге и на дороге Ярославль-Кострома. Одним словом Тунашная – как его называли раньше. И жили в нем мужики самостоятельные – волгари, этим все сказано.

В тот день на улице шёл мелкий дождик. Под вечер я пришел из штаба полка. В избе уже темнело. Елисеев сидел у окна и грустно смотрел на капли, которые бежали по стеклу. На столе лежало письмо. Елисеев так задумался, что не обратил внимания на мой приход.

«Что загрустил Елисееич? Домой хочется?» «Ох как хочется, сынок». Потом вдруг опомнился, вскочил: «Извините, товарищ капитан». «Да чего извиняться, не первый год вместе. Домой и верно хочется старина. Ну рассказывай чего пишут». «Безрукого Акима, что в 44-м с войны вернулся, забрали. Он у нас год как был в председателях. Честный мужик, не пьющий. Не о себе, а больше о людях думает. Вот картошку не дал вывести. От того и забрали. А теперь?» Елисеев помолчал, вздохнул «Нет теперь ни Акима, ни картошки. Опять эти всё начнут под чистую забирать. Как тут жить будем?»

Достал Елисеев канистру со спиртом, свою неизменную луковицу, поставил горячую картошку и мы долго в тот вечер вели неторопливую тяжелую беседу.

Она была особенно трудна теперь после Победы. Казалось все трудное позади, ночь вроде бы кончилась, казалось бы рассвет уже должен начаться и небо вроде бы посветлело. Но где то с горизонта опять поднималась туча. Неужели она снова закроет небосклон?

Через неделю наш полк улетел в Прибалтику, а Елисеева, как солдата старшего возраста демобилизовали и он уехал в свою Рязаньщину. Я ему дал адрес свой мачехи. Просил написать как устроится. Но так никогда никаких писем от него и не получал. Может быть он потерял мой адрес. А может...может быть и его постигла судьба однорукого Акима. Ведь он тоже был человек честный и бескомпромиссный.

Но случайные мрачные предчувствия и грустные разговоры, которые нет, нет, да и случались в первые послевоенные месяцы не могли омрачить общего радостного ощущения наступившего мира и ожидания жизни, которая вот, вот начнется. Все мы фронтовики всматривались в окружающее, в нашу дорогу, с радостным ожиданием ее нового поворота.

Вот такой я чувствовал свою дорогу, сидя в своей избе или гуляя по берегу Волги. И, в тоже время, во мне все время жила тревога:"Так далеко до завтрашнего дня" – впрочем, эти ивановские строчки были вечным лейтмотивом всех моих размышлений.

Той осенью у меня было довольно много свободного времени. Все войны окончились и моя служба была не обременительной. Я мог много времени быть на едине с самим собой. Теперь Волга мне заменила Ладогу и я часто гулял или сидел на ее берегу. Здесь Волга не очень широка. В ней ещё нет той величественности, как у Саратова. Но двухсотметровая полоса воды, которая с каким-то удивительным упорством и энергией стремилась на восток, производила завораживающее впечатление. Окаймленная желтеющими деревьями, Волга, в тот год, была прекрасна!

И чем больше я бывал на едине с природой, с Волгой, тем крепче становилась вера в завтрашний день и в душе моей рождалась убеждённость в собственных возможностях и способности противостоять тем трудностям, которые неизбежно еще встанут на моем пути, прежде чем я найду ее – ДОРОГУ !

Но я не мыслил о демобилизации – я был кадровым офицером с боевым опытом и академическим дипломом и мне казалось, что я на всю жизнь связал себя с армией. Я совсем тогда не понимал, что армия во время войны – это одно, а рутинная служба в мирное время – совсем другое и требует от человека совсем других качеств. Пройдет время и жизнь все расставит по своим местам.

Мирное время входило в нашу жизнь и вело свой новый отсчет. Мирная жизнь обвалакивала нас, меняла нашу психологию, наши устремления. Служба была легкой и довольно интересной. Мой полк получил уже около трех десятков новых бомбардировщиков туполевского КБ. По тем временам, это были самые современные ближние бомбардировщики. На них стояло и новое вооружение, которое еще никто не знал, как эксплуатировать. Особенно интересными были новые прицелы. О таких мы не слышали даже в Академии. Мой непосредственный начальник – дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара (Иван Тимофеевич – родом из запорожцев) отправил меня в Москву на выучку, как единственного «академика» в дивизии. Я с радостью поехал в свою же Академию имени Жуковского, к своим знакомым преподавателям на кафедру полковника Сассапареля, у которого я писал выпускную работу. Когда он увидел мою работу с, черт знает как нарисованными графиками, то брезгливо сказал: из Моисеева инженера не получится! ( Скажу откровенно – мне очень хотелось ему показаться со своими тремя «инженерными» орденами!).

Там, в Академии, я за неделю освоил всю новую технику и еще неделю предавался всяким дозволенным и недозволенным утехам.

По возвращении в Туношную, мне было поручено обучить новой вооруженческой технике весь технический и лётный состав дивизии. Всё это я делал с большой охотой. Обучение проходило в Костроме, где стоял один из полков дивизии. Там же мы проводили и учебные стрельбы.

Там же в Костроме я, вроде бы и влюбился и возник роман, который чуть было не окончился браком. Рассказывать о нем особого смысла нет. В целом история достаточно банальная. Четыре года строевой, а особенно фронтовой жизни, превращают здорового человека в двадцать с чем-то лет в нечто очень мягкое и податливое, особенно к проявлению женской ласки. Несколько добрых слов и ему уже кажется невесть что! И отсюда всё – и радость и муки, и надежды и тревоги. И всё это приходит вместе с обращенной к тебе улыбкой, как какое-то навождение! Впрочем порой это наваждение и очень быстро куда-то улетучивается.

Вот, что по этому поводу я написал одним ранним утром в славном городе Костроме, что на Волге – другой Костромы, кажется просто нет. Во всяком случае и Кострома и всё, что там происходило, мне казалось той осенью, единственным и неповторимым. Правда недолго! Так значит дело было так: