— Что значит «высокое сечение»?.

— А мы вас вскроем по белой линии. Ради Бога, только не смотрите так испуганно. Я уж и в прежние ваши визиты ко мне объяснял вам, что операция камнедробления и камнесечения принадлежит к самым безопасным. Я на сто случаев теряю только четырех больных.

— Все-таки я могу подойти и под этот процент!

— Можете, но с величайшим трудом! Все-таки двести тысяч гораздо трудней выиграть, чем умереть от камнесечения, — пошутил профессор, который был известен тем, что однажды выиграл двести тысяч.

— А какой камень в самом деле у меня? — поднося руку ко лбу и вспотев от напряжения мысли, спросил больной.

— Конечно, не драгоценный. Пузырный камень бывает величиной чуть ли не в утиное яйцо. Известны случаи камня в 15 сантиметров; но у вас не больше куриного яйца. Бывают рыхлые, но бывают и твердые. Ох, какие твердые бывают камни; бывают камни удивительной красоты и феноменальной твердости. Я раз сломал щипцы, дробя такой камень; пришлось делать сечение, чтобы достать камень и щипцы.

— Он не красный? — спросил Херес.

— На рубин он, положим, мало похож, — засмеялся профессор. — Но в моей коллекции есть несколько красных камней, и я надеюсь, что это единственная коллекция в мире; по всей вероятности, вам не придется ее видеть.

— Вы думаете, что я не выдержу операции и умру?

— Нет, я этого не думаю. Но какой же вам интерес приезжать ко мне и смотреть на мою коллекцию, когда она вас уже не будет касаться, потому что вы освободитесь от своей ноши. Нет, нет, Михаил Яковлевич, успокойтесь, мы вас захлороформируем и, когда вы проснетесь и вам будут рассказывать, что мы с вами сделали, вам будет казаться, что рассказывают о каком-то постороннем событии и о чужом для вас человеке. Страданий не будет никаких; заживление пойдет быстро, как я вам уже доложил, и даже без наложения швов.

— Я должен подчиниться вам, хотя это ужасное положение — находиться хоть пять минут в чьей-то безусловной власти.

— Лучше находиться в моей власти пять минут, чем во власти камня.

— И совершенно непонятного камня, — печально подтвердил Херес и кивнул головой.

— Итак, мы займемся приготовлениями к операции, для чего я уже присмотрел подходящую комнату, и в ней сейчас производят дезинфекцию и приводят ее в соответствующий порядок. А Карл Иванович, мой старый приятель, доставил уже стол, на который вас и положим. Так- то-с!

Неприятно было, что пошел ливень, и гремел гром, и сверкала молния. Это не затянуло операцию, но отсрочило ее. Еще накануне приезда Карл Иванович получил телеграмму, в которой профессор Сыроежка предложил известным образом приготовить больного для операции. Но все же только перед вечером, когда небо прояснилось, взгромоздили Михаила Яковлевича на стол, покрытый белой эмалевой краской, обложили подушками и поднесли к его носу бурак с хлороформом. Он сразу стал неподвижен. Карл Иванович все время держал его за руку и слушал пульс и иногда прикладывал ухо к его сердцу.

Во все время операции Михаил Яковлевич, действительно, не слышал никакой боли, но он все видел непомерно высокий вал, когда-то поднимавшийся против его ювелирной лавочки, и вал то бросался на берег, то убегал в море, сворачиваясь под тяжестью своей белопенной бахромы. Миллион раз встал и отпрянул этот чудовищный вал. И, наконец, на влажном гладком песке засиял огненный астерикс, подобный великолепной, красной студенистой медузе, выкинутой морем на берег. Застонал Михаил Яковлевич и открыл глаза.

Он лежал в своей постели, и над ним сидели фельдшер и Карл Иванович, а в углу теплилась лампадка. Страшная жена его с жиденькой косичкой на жирном затылке клала поклоны перед иконой.

— Благополучно? — спросил больной слабым голосом.

Карл Иванович сказал:

— Молчите, не говорите, Михаил Яковлевич, вам еще рано, поберегите силы. Все, разумеется, благополучно, и вас можно поздравить с освобождением от давней, тяжелой болезни.

— Все-таки у меня режущая боль!

— Процесс заживления, Михаил Яковлевич; ничего не поделаешь, два дня пощиплет, на третий как рукой снимет. Но мы облегчим вас, это уже пустое дело, это уже в наших руках.

— А камень разломали?

— Не поддавался щипцам, пришлось целиком вынуть… вырезали…

— Где он?

— А его ассистент взял, чтобы промыть. Я не знаю, впрочем, куда он его девал. Он уехал вместе с профессором. Да зачем вам камень?

— Как зачем? Подавайте мне мой камень! Чтобы сию минуту мне был камень!

Он хотел стукнуть кулаком по постели, но ослабел, впал в бессознательное состояние и начал бредить. Он выкрикивал непонятные слова, которые наводили ужас на его жену, и она крестила его: «Бог с тобой. Бог с тобой, Миша!» — жар у него поднялся, он не приходил в себя всю ночь.

А на другой день Карл Иванович нашел, что процесс заживления остановился, слишком много было гноя. Он сделал несколько промываний. Больной раскрывал глаза, чувствовал на миг облегчение, но тотчас же забывался. Все поднималась температура, все бредил Михаил Яковлевич и выкрикивал непонятные слова. А когда он крикнул «астерикс», жена его упала на пол; да и лицо мужа напугало ее, такое оно было страшное.

— Батюшки, святые угодники! — все кричала Марья Саввишна.

Она еле добралась до своей спальни, закрылась в пуховики и молилась Богу, а знахарка Татьяна отпаивала ее наговорной водой.

Но пока она отпаивала, Михаилу Яковлевичу стало совсем худо. Судороги стягивали его пальцы, дрожал его рыхлый подбородок, погасал взор.

— Камень, камень мой! — шептал он по временам. — Астерикс!

Карл Иванович давно уже телеграфировал профессору Сыроежке о желании больного взглянуть на камень и иметь его при себе, но ответа не было. Не дождавшись, он послал фельдшера в город с наказом непременно привезти камень.

Фельдшер добился свидания с знаменитостью, у которой все время было расхватано; но профессор Сыроежка только пожал плечами.

— Что за странная фантазия! — вскричал он. — Да я бы вернул камень, несмотря на величайший научный интерес, только я, в свою очередь, не могу получить его от доктора Мадеры.

Стал искать фельдшер доктора Мадеру. Нашел его квартиру; но старый хромой слуга его (хромой черт, как мысленно обругал его фельдшер) объявил после заминки, что доктор Мадера уехал в Бессарабию на побывку в свое имение, а камень, может быть, выбросил.

— Зачем порядочному человеку такой камень? — ухмыльнулся старый черт.

Когда же фельдшер с пустыми руками вернулся домой, Михаила Яковлевича Хереса уже не было в живых, он скончался.

Он лежал на столе под серебряным покрывалом с восковым лицом, на котором застыла вопросительная улыбка.

Нет, самом деле много непонятного на этом свете, много таинственного и странного. Самое же странное во всей этой истории было то, что после похорон Михаила Яковлевича к имуществу его и к лично ему принадлежащему капиталу была предъявлена претензия доктором Мадерой, который легко доказал, что он родной сын его, переменивший только фамилию по чисто семейным соображениям: ему не хотелось носить имя отца, по его мнению, опозорившего себя отступничеством от религии отцов.

Ювелирная лавочка Менделя Хереса до сих пор существует на набережной далекого приморского городка, только уж другая фамилия красуется на вывеске и за большим стеклом единственного окна сидит другой ювелир, тоже молодой человек, тоже с тоскующими глазами, в которых можно прочитать тревогу о наступающих срочных платежах за взятый в кредит, в Одессе или в Варшаве, скверный старомодный товар; а за его спиной движется молодая дама с красивым лицом, с чудесными еврейскими глазами, с алым ртом, тоже порой меняющая о каракулевом пальто и ожидающая рождения крохотного Аарончика… И так же, как прежде, плещет сонный вал на бесконечном, сверкающем под жарким солнцем гладком пляже; и над темно-синим морем плывут желто-розовые облака, и выкидывает оно на берег лиловых медуз. Дух печали, одиночества и заброшенности носится над водами; и еще тепло, но уже дышит осенью; и с акаций, и с пестрых персиковых и серебристых масличных деревьев срывает ветер увядшие или засохшие листья и гонит их по безлюдным улицам опустевшего после сезона городка. Бесконечна повторность явлений природы. И в самой подвижности их смены угадывается вечность, как обратная сторона покоя, в котором пребывает вселенная в недрах своего величавого сна…