— Еще Питкен в Аян просится, — сказал Орлов.

— Тут много их найдется! — заметил молчавший до сих пор Афоня.

— Питкен захочет еще бабу с собой взять, — добавил Пестряков.

Невельской подумал, хорошо бы, конечно, чтобы гиляки сами объявили о своих желаниях в Аяне, да просили бы Завойко составить бумагу и послать в Петербург, да сказали бы, что они хотят и о чем просят. Эта бумага произведет впечатление в Петербурге. Там любят выражение покорства от новых племен и народов и в этом смысле все поймут. Льву Алексеевичу будет легче действовать. Завойко поговорил бы с гиляками один на один, без меня, и в самом деле во всем убедился бы. Гиляки смышленые и, кажется, лучше меня ему втолкуют.

— Я могу взять двух человек с собой. Только соберите сход и выбирайте сами, кому ехать. Да помните, когда приедем в Аян, аянский джангин [119] спросит вас, зачем вы приехали и чего хотите, вы должны будете ответить за всех, а не только за себя. Посоветуйтесь со своими.

Гиляки ушли. Офицеры уехали на судно.

На другой день под вечер у палатки собралась толпа гиляков. К ним пришел капитан.

— Переведи им, Афоня: если они хотят, чтобы русские тут жили и торговали, пусть пошлют со мной своих людей. Пусть эти люди все скажут капитану в Аяне, а он напишет царю, о чем гиляки просят. Уж тогда меня и мой корабль никто не задержит в Аяне, и мы обещаем прийти и защищать вас от маньчжуров и американов.

Афоня перевел. Гиляки стали переговариваться. Когда они умолкли, капитан спросил тунгуса:

— Что они говорят?

— Они говорят, что пришли сюда потому, что уже выбрали двух человек. Поедут Позь и Питкен.

— А может быть, лучше тебе, капитан, сначала сходить на Амур и занять там места, а потом идти в Аян и менять там корабль большой на меньший? — спросил Чумбока. — Потом делай что хочешь. Тогда и поедут Позь и Питкен, которых мы выбрали.

— Вот вы выбрали Позя, — сказал капитан, обращаясь к толпе и не отвечая на вопрос Чумбоки, — но ведь Позь наш друг. Может быть, Позь думает одно, а вы другое? Может быть, есть люди несогласные с Позем…

— Зачем так говоришь, капитан, — ответил один из стариков. — Здесь собрались люди из нескольких деревень. Мы собрали соседей с Удда. Все согласны с Позем. У гиляков ум один. Позь и Питкен скажут все, что мы думаем.

— Идите, собирайтесь в дорогу, — сказал им капитан. — Когда взойдет солнце, будем тянуться из гавани. К ночи вам надо быть на корабле.

— Ты не беспокойся, капитан, мы найдем, что сказать в Аяне, — говорил Позь.

— Капитан, а у тебя баба есть? — спросил Питкен, тот самый румяный и широколицый гиляк, к которому заходил в юрту Невельской, когда осматривал косу. — Нету? Худо! Оставайся у нас, и мы тебя женим. Будешь тут на косе жить. Место очень хорошее.

— Теперь, Дмитрий Иванович, только бы нам самим не разрушить веры в нас, — сказал капитан, заходя с Орловым в палатку. — Начали мы хорошо.

— Ух, в Аяне много товару! — говорил Чумбока, стоя у палатки в толпе гиляков. — Я слыхал, люди рассказывали… Там дом как гора, и в середине до самой крыши — пушнина…

Орлов накануне подлил масла в огонь, рассказал гилякам про аянские магазины, про службу в аянской церкви.

«Они чуть не упрекают меня в трусости, — подумал капитан, простившись с гиляками и отходя в шлюпке от берега. — Наслушался я сегодня достаточно!»

Из ночной тьмы подплывали огни «Байкала».

Через два дня вошли в Аянский залив. Аян неузнаваем. Залив чист. Жара, сопки в зелени, в гавани оживление, полно судов: пришел «Охотск», стоит «Ангара». Из Америки пришел компанейский корабль «Атка», тут же два иностранных китобоя.

На берегу — казаки, якуты, матросы. Готовятся к отправке на Камчатку. Грузят чуть ли не весь Аян на суда. Разгружают «Атку», из Америки пришла пушнина.

«Повезут ее в Китай через полсвета на тысячах лошадей, когда на этой же „Атке“ можно дойти в Шанхай прямо, и копейки будет стоить, да англичане, видишь, не велят… Подлецы, господа петербуржцы!» — подумал капитан.

Увидя Невельского, идущего с берега вместе с Кузьминым, Завойко на миг остолбенел.

— Это вы, Геннадий Иванович?

— Как видите, Василий Степанович!

— Так я очень рад! Но разве вы не ставите пост? А «Охотск», слава богу, прибыл благополучно, и «Ангара» тоже, и я изготовляю «Ангару» для следования к вам…

— Пост уже поставлен в день Петра и Павла и наречен Петровским в память августейшего флотоводца. Слава богу, что прибыли «Охотск» и «Ангара».

«Э-э, да он, кажется, струсил остаться без судна! — подумал Завойко. — Каков храбрец из Петербурга! Ох, не думал я, что он еще и трус!»

— Так идемте, что же мы разговариваем посреди улицы…

— Главная новость, Василий Степанович, — со мной прибыли послы гиляков. Беседуйте с ними и убедитесь, каковы они к нам, что желают, и пошлите об этом в правительство. Вся моя надежда на вас и на вашу помощь… И второе — я прошу вас дать мне не «Ангару», а «Охотск».

— Так это очень важно, что прибыли послы гиляцкой нации, Геннадий Иванович! На наше с вами счастье, пришел из Америки на «Атке» преосвященный Иннокентий. Он уж умеет беседовать с дикарями. Он все подтвердит, и это будет верно и принято правительством. Дай бог такого свидетеля во всех наших с вами делах, Геннадий Иванович!

— Есть ли мне письма?

— От Николая Николаевича вам нет ничего!

«Я, как всегда, напрасно надеялся! Столько надо написать ему — кажется, умом сразу не охватишь, выложить все планы, просить обо всем, что так необходимо. Но что с ним — бог весть! Что там, здоров ли он, жив ли?»

— Ну, а как Орлов?

— Он жив, здоров. Прекрасно справился, все приготовил отлично, лучше нельзя желать.

— Я вам говорил, а вы не верили… А что Амур?

— Да хорош! Орлов нашел еще один фарватер, гиляки показали. Одиннадцать сажен глубины, а в малую воду четыре. Вот что значит он был с языком, а мы в прошлом году без переводчиков на протоку попали.

Невельской сказал, что решил занимать устье и просил помочь.

— На то у вас нет полномочий…

— Так вот об этом я и говорю…

— Так то невозможно!

— Нет, Василий Степанович, возможно. Это надо сделать… Суда иностранцев подходят… На свой риск… И поставлены уже посты! Что же? Бояться нам с вами ответственности — значит все провалить…

«Язык у него заплетается, как он палит! Заговариваться стал. Ей-богу, сумасшедший, и мне жаль, что такое дело поручено ему!»

— Весной я спускаюсь из Забайкалья по Амуру… А Орлов на устье и все держит в своих руках. В будущем году все занять! Это реально! Я клянусь, гиляки — залог… Помогают нам и рады нашему приходу. Все обследую, и будет ясная картина! Пост поставлен, заложен краеугольный камень. Учреждены будут наблюдательные посты в лимане и на устье Амура, куда запрещается касаться… Беда, Василий Степанович, не за горами, и нужны наши с вами решительные действия.

— Я готов, Геннадий Иванович! Да что за беда? Мне своей беды хватит, дай бог с Камчаткой справиться!

— Весной к лиману подходило судно, меряло воду и землю!

«Ох, он каждый раз, возвращаясь оттуда, твердит про это судно. Он знает, что в Петербурге того страшатся, и пугает их этим чучелом. Оно у него то и дело ходит к лиману!»

— А раз было весной, то, верно, придет и осенью. Как мне быть? Вот я поставил на-блю-да-тельные посты там, куда мне запрещено было идти, с тем, чтобы при встрече с иностранцами было им объявлено… — продолжал Невельской. — Я пишу губернатору, мне нужен лишь намек, и я действую. Мне не надо инструкций об этом, я потом докажу, что не мог поступить иначе.

— Я бы сказал, что не слышу всего этого. Но я этого не скажу, потому что должен быть прям и честен, и взять ответственности не могу… Что я могу — все сделаю. Теперь есть товары, караваны пришли. Но что не могу…