— Что же там за место, сеют ли? — спросил Владимир Николаевич.

— Благодатная почва, тепло, поселенцы собирают в год по два-три урожая.

— Пшеница? — осведомился Зарин.

— Да, и пшеницу дважды снимают и даже, как они нас там уверяли, трижды! Прекрасные фрукты… Мы были летом, в феврале, весь город завален плодами. Город гораздо лучше, чем Рио-де-Жанейро. Он быстро обстраивается, много новых домов в несколько этажей, совершенно в европейском вкусе, хозяева их — американские и английские купцы… Новая главная улица идет через весь город параллельно старой, но лучше ее, красивее. Американцы недавно открыли клуб, конечно, совместно с городскими властями; нарядное двухэтажное здание, прекрасный зал. На масленицу мы были там на балу, на последнем балу перед постом; правда, масленица без катания, без снега… Но что же делать?… Видели там весь цвет общества…

— Ну и каково? — спросил Муравьев.

— Бал ничем не отличался от европейских.

— Все так же?

— Да…

— А женщины? — воскликнул Муравьев. — Что же вы умалчиваете?

— Чилийские дамы очень хороши.

— Черные глаза?

— Да, большие выразительные черные глаза. И они очень щеголяют своими длинными черными волосами, они распускают их и в таком виде являются в клуб; это напоминало нам, что мы на знойном юге.

Опять посыпались вопросы.

— А танцы? Что же пляшут?

Заговорили про общество и его умственную жизнь.

— Мы были в театре, там давали драму чилийского поэта и балет. Драма успеха не имела, она была из жизни чилийцев, и это вообще чуждо обществу в Вальпарайсо. На балете — полно, говорят, так всегда. Балет хорош — прекрасно и грациозно. Театр имеет успех в предместье Вальпарайсо — в Альмандроле. Это пригород, населенный простонародьем; мазанки такие же, как у нас в Крыму или в Тамани, только крыты не соломой, а пальмовыми листьями…

— А окрестности? — спросила мадам Дорохова.

— Мы ездили по дороге, которая ведет в столицу Чили — Сантьяго… Вот там мы увидали огромные вороха пшеницы на сравнительно небольших полях. Это дает представление о плодородности почвы. Нищие индейцы, босые, в соломенных шляпах, работают, а поля принадлежат европейским поселенцам. Пшеница родится сам-тридцать и даже сам-пятьдесят… Прекрасный климат привлекает колонистов из Европы. Под тенью лимонных и апельсиновых деревьев весьма приятно отдохнуть после прогулки, напиться лимонаду, аршаду, вам подадут фрукты. Хозяева ферм — французы. В столицу ежедневно отходят дилижансы. Мы ездили на прогулку в горы. Шоссе вьется по горам, которые именуются Семью Сестрами. С них открывается великолепный вид на залив и на горы. Через полтора часа спустились в обширную, усыпанную плантациями долину. Это так называемая Винна-де-Люмар. Маленькая гостиница, на ее вывеске флаги — американский, английский, французский…

— А чилийский? — спросил Муравьев.

— И чилийский! Хозяин — француз! Мы оставили лошадей и прогулялись по виноградникам. Масса персиков, яблок. На полях богатейший урожай. Не мудрено, что хлеб там до последнего времени был очень дешев.

— Значит, теперь он вздорожал? — спросил Зарин.

— Теперь все вывозят в Калифорнию… Там произошли события…

— Ах, вы слышали там о них? — воскликнула Зарина.

— Мне рассказывал английский адмирал, я говорю с его слов… Ведь в Вальпарайсо постоянно стоят на якоре английские военные суда. Они уже давно там, и чилийцы говорят, что если одно из судов уходит, так это целое событие.

— Как если бы сдвинулся в Иркутске собор или дом губернатора? — пошутил Муравьев, оживленно, но с некоторой нервностью поддерживавший разговор.

— Да, почти так, Николай Николаевич. По прибытии мы нанесли визит английскому адмиралу, и потом он был у нас с ответным визитом. Адмирал рассказывал мне о поразительных событиях в Калифорнии… Говорят, что началось с того, что неподалеку от Сан-Франциско американский солдат рыл могилу для своего умершего товарища и нашел в песке золото. Он, конечно, не стал хоронить там товарища и решил, что будет добывать золото, а для покойника выкопал могилу в другом месте. Но и там оказалось золото, еще больше, чем в первом месте. Где он ни рыл — всюду было золото. Покойник лежал непогребенный. Солдат стал рыть в третьем месте — и там нашел самородки! Жадность обуяла его. Солдат забыл о покойнике и стал хватать самородки. Об этом узнали в городе, сбежался народ. Тогда явились попы и стали укорять искателей золота, но, как говорят, сами, увидавши такое богатство, позабыли про свои благие намерения и тоже стали рыть.

— Какой ужас! — воскликнула Катя.

— Это просто какая-то горячка! — заметила Екатерина Николаевна.

— Да это так горячкой и называется там. Золотая горячка, лихорадка — так и пишется и говорится… И вот жители города, оставив все занятия и работы, бросились копать золото. Из крепости Сан-Франциско разбежался весь гарнизон! — воскликнул Геннадий Иванович. — Остался один губернатор с детьми да со стариками.

— У меня тоже золото, но до этого еще не дошло! — опять пошутил Муравьев.

— Да! И его приказания, угрозы, увещевания не действовали! Офицеры и солдаты мыли золото! Тогда явился американский командор с двумя фрегатами. Он желал, по крайней мере, возвратить солдат в крепость. Но каков же был его ужас, когда половина его людей, отправившись вместе с офицерами на рудники, чтобы разогнать там толпы, отказалась возвращаться! Командору пришлось думать уж не о порядках на прииске и не о солдатах, а о том, как бы ему самому, подобно губернатору, не остаться на обоих фрегатах в одиночестве. Он приказал прекратить всякое сношение с берегом, объявил, что за каждого возвращенного дезертира платит по пятьсот пиастров. Несмотря на такую значительную награду, никто и не думал приводить беглецов. Между тем в один прекрасный день вся команда фрегатов бросилась вплавь и бежала в рудники.

…Когда все разъезжались, Зарин сказал капитану:

— Благодарю вас, Геннадий Иванович, приезжайте к нам, пожалуйста, еще.

Солидный, полный и обычно надменный гражданский губернатор коротко, но почтительно поклонился и крепко пожал руку Невельского.

— Ваши рассказы удивительны, — пролепетала Саша, приседая.

— Я очень рада, что познакомилась с вами, — прощаясь, сказала Катя. — Я никогда не слышала ничего подобного!

Она смотрела ясным, восторженным взглядом, и ей казалось, что она давно уже знает этого удивительного человека.

— Приезжайте к нам еще, Геннадий Иванович, — сказала Саша.

— К нам запросто и в любое время, Геннадий Иванович, — добавил Владимир Николаевич.

Вся семья провожала капитана и губернатора с женой.

— Он порядочный и благородный человек, — сказал дядя, возвратившись в столовую.

— Он — брат Ворона! Что ты скажешь? — внезапно приостановившись среди зала, спросила Катя у сестры.

— Как это удивительно! Теперь мы будем думать о нем, не правда ли?

В Смольном сестры, как и все воспитанницы, привыкли думать о ком-нибудь, например об учителе-французе, о кузене подружки — молодом офицере, и воображать, что влюблены.

Катя сама не знала, чего она хочет, но чувствовала, что сильно встревожена; ей не хотелось уходить, хотелось петь, смеяться.

А Невельской, сидя рядом с губернатором в экипаже, думал про Ахтэ: «Не нравится все же мне эта личность».

— Ахтэ желает, чтобы я был с ним в приятельстве, и обижается, что не открываю секретов, — сказал он.

— Будьте с ним осторожны, — отозвался Муравьев по-французски. — Это шпион Берга и Нессельроде. Но пока он в Сибири, будет плясать под мою дудку, — добавил губернатор по-русски. — Как бы ни пыжился и ни выказывал амбицию.

Невельской теперь смотрел как-то спокойнее на заговор и уж никак не предполагал, что к нему могут придраться.

Сегодня с утра капитан ждал праздника, сейчас все исполнилось, день прошел очень приятно, и мысли вернулись к делу. Он решил, что надо еще раз поговорить с Муравьевым как следует, что нельзя сдаваться.