— Гениально! Гениально!

Расширенными зрачками, вне себя от изумления, глядела Нина на гениального автора проекта.

— Есть одно только затруднение, — закончил Дызма. — Негде складывать скупленный хлеб. Нет денег на постройку складов.

— И в самом деле — препятствие! — воскликнул Куницкий. — Погодите-ка… Пан Никодим, а что бы вы сказали о таком выходе: казна скупает хлеб, но с условием, что продающий хранит его у себя. Не у каждого, конечно, есть место для хранения, но помещику выгоднее построить амбар для проданного уже хлеба, чем гноить у себя хлеб непроданный и разоряться. Мне это кажется реальным. Как вы находите?

Дызма просто оцепенел.

«Ну и башка у старого прохвоста!» — подумал он с изумлением и сделал вид, будто откашливается.

— Говорили мы и об этом, — ответил он предусмотрительно. — Может, так и сделаем.

Куницкий стал развивать свою мысль, а Никодим жадно слушал, стараясь не пропустить ни слова. Появился лакей.

— Ясновельможного пана просят к телефону. На новой лесопилке соскочил приводной ремень, случилось какое-то несчастье.

— Что? Что ты говоришь? Скорей автомобиль! Извините!

И Куницкий выбежал из комнаты. Обед кончали вдвоем.

— Вы видный экономист, — сказала Нина, не поднимая глаз. — Вы за границей учились?

— Да, в Оксфорде, — не замедлил с ответом Дызма. На лице у Нины выступил румянец.

— В Оксфорде? Вы… вы… не были знакомы с Понимирским?

Только теперь Никодим понял, какую он сделал глупость: ведь она могла в любую минуту осведомиться у брата, и ложь тотчас выйдет наружу. Но выхода не было. Надо было идти дальше.

— Разумеется, знал. Это был мой хороший товарищ. Нина молчала.

Вы знаете, какое несчастье с ним случилось? — спросила она, помолчав.

— Нет.

— Что-то очень серьезное с нервами. Он вел ужасный образ жизни: пил, кутил, скандалил и наконец дошел до умопомешательства. Бедный Жорж!.. Два года был он в сумасшедшем доме. Немного подлечили. Теперь у него уже не бывает припадков, но о полном излечении, увы, не может быть и речи… Бедный Жорж. Вы не можете себе представить, как я страдала из-за него… Тем более что с обострением болезни у него появилась неприязнь ко мне. Прежде мы очень любили друг друга. Вы знаете, Жорж здесь, в Коборове…

— Да?

— Живет в павильоне, в парке. При нем санитар. Вы не встречаете его потому, что врачи запретили ему общение с людьми: это плохо на нем сказывается. Но кто знает, может, встреча со старым другом и не повредит. — У вас были хорошие отношения?

— Разумеется.

Нину это обрадовало. Она ухватилась за мысль устроить им свидание и, попросив Дызму держать все в тайне от Куницкого, заявила, что после обеда они отправятся в павильон. Никодим пробовал было выкрутиться, но из боязни возбудить подозрения вынужден был согласиться.

В парке, среди деревьев, Нина, обвив руками его шею, прижалась к нему всем телом. Никодим неохотно поцеловал ее раза два. Он все боялся, что влипнет при свидании с молодым графом.

Нина взяла Никодима под руку.

— Мне так хорошо с вами, — заговорила она. — Я так спокойна… Женщина как плющ. Будет виться по земле, прозябать, пока не найдет крепкого ствола, по которому можно подняться к солнцу…

Дызма подумал, что это очень меткое сравнение и стоит его запомнить.

Павильон был маленькой виллой в стиле Возрождения. Он весь зарос диким виноградом, сквозь который кое-где просвечивали белые стены. На подстриженном газоне перед виллой стоял шезлонг, в шезлонге, не двигаясь, полулежал граф.

Их встретил похожий на кашель безудержный лай появившейся откуда-то собачонки.

Понимирский лениво повернул голову и, щуря от солнца глаза, смотрел некоторое время на подходившую пару. Вдруг он вскочил, оправил костюм, вставил в глаз монокль.

— Добрый день, Жорж, — протянула ему руку Нина. — Я привела к тебе твоего старого коллегу по Оксфорду. Узнаешь?

Понимирский с недоверием глянул на обоих. Не торопясь, поцеловал сестре руку. По выражению лица было видно, что он опасается — не раскрыт ли его заговор. Хмуро посмотрев на Дызму, он подал ему руку:

— Разумеется, узнаю. Я рад, коллега, что вы пришли проведать меня.

Потом резко повернулся к сестре.

— Извини, пожалуйста, не оставишь ли ты нас одних? После долгой разлуки есть о чем поговорить. Может быть, ты посидишь тут, а мы пройдемся?

Нина не стала возражать. Она многозначительно посмотрела на Никодима и вошла в павильон.

Озираясь по сторонам, Понимирский повел Дызму в ближайшую аллею.

— Что это значит? — сердито спросил он, приставив указательный палец к его груди. — Негодяй, ты выдал меня Нине? Может быть, ты рассказал все прохвосту Кунику?

— Боже сохрани, я не сказал никому ни слова.

— Твое счастье. Откуда же ей известно, что я представил тебя тетке Пшеленской как своего коллегу по Оксфордскому университету?

— Этого она не знает. Что касается Оксфорда, то ясам сказал, что там учился. К слову пришлось, в разговоре.

— Ты не только аферист, но еще и дурак: ведь ты ни бельмеса не знаешь по-английски?

— Не знаю.

Понимирский сел на скамью и рассмеялся, чем страшно заинтересовал собаку, которая внимательно стала смотреть ему в лицо.

— Ну, а как там тетка Пшеленская и этот ее Кшепицкий? Не выставили они вас за дверь?

Дызма хотел было сесть рядом с Понимирским, но тот жестом остановил его:

— Не терплю, когда люди вашего положения сидят в моем присутствии. Рассказывайте кратко, ясно и без вранья.

Никодим знал, что с ним говорит сумасшедший, и все же чувствовал такую робость, какой не ощущал ни перед министром, ни перед генералами, ни перед иными важными персонами в Варшаве.

Он стал рассказывать, что Пшеленская приняла его хорошо, но что она и Кшепицкий утверждают, будто сейчас ничего нельзя предпринять: дело надо отложить на несколько лет.

Когда Дызма кончил, Понимирский прошипел:

— Черт побери! А вы не врете?

— Нет.

— Знаете, за всю свою жизнь я не слышал, чтобы так глупо и бесцветно рассказывали. Вы кончили хоть какую-нибудь школу?

Дызма молчал.

— Что касается дела, то я не такой болван, чтоб от него отказаться. В скором времени я напишу другое письмо, и вы поедете с ним в Варшаву. До свидания. Можете идти! Брут, ко мне!

— А как же пани Нина? — робко напомнил Дызма.

— Нина?… Ах, правда. Я забыл о ней. Тогда идем вместе. Заберите ее с собой. Она действует мне на нервы.

Нина встретилась им на повороте аллеи.

— Ну, что же, вы предавались приятным воспоминаниям? — спросила она с улыбкой.

— Конечно, — ответил Дызма.

— Моя дорогая, — поправляя монокль, выдавил из себя Понимирский, — воспоминания о той поре, когда мы были очень молоды и богаты, всегда останутся приятными. Не правда ли, дорогой коллега?

Последние слова он произнес с особым ударением и расхохотался.

— Разумеется, коллега, — неуверенно поддакнул Дызма, что еще больше развеселило Понимирского.

Мы говорили исключительно об Оксфорде и Лондоне, где мы так чудесно развлекались, — сказал он, не переставая смеяться. — Ты не можешь представить себе, моя дорогая, как мне было приятно услышать наконец чистую английскую речь, которой я не слышал столько лет…

Он потрепал Никодима кончиком пальцев по плечу и спросил:

— Isn't it, old boy?[9]

У Дызмы жилы напряглись на висках. Он напряг память и — о счастье! — вымолвил слово, одно-единственное английское слово, какое время от времени употреблял в избранном лысковском обществе сын нотариуса Виндера:

— Yes.[10]

Этот ответ еще больше развеселил Понимирского. Между тем Нина, заметив замешательство Никодима, заявила, что им уже пора возвращаться. Ей казалось, что Никодим подавлен увиденным. К ее радости, брат не обнаружил желания продлить свое свидание с Дызмой и попрощался без новых чудачеств.