Никодим пожал плечами.

— Совсем просто: человек садится, думает и придумывает.

Для иллюстрации он подпер рукой голову. Это вызвало всеобщий смех. Дама в пепельном платье, молча наблюдавшая Дызму в лорнет, кивнула головой.

— Пан председатель, вы неподражаемы. Такого рода юмор напоминает мне Бестера Китона: бесстрастное лицо подчеркивает остроумие выходки.

— Ви злой, — с обиженной гримаской сказала Ляля. — Я спрашиваль, трудно ли видумивать такую мисль?

— Ничуть, — ответил Дызма, — совсем легко. Надо только иметь немного…

Он никак не мог вспомнить, как называлось это в словаре иностранных слов — то ли интуицией, то ли инфляцией, — и закончил наугад:

— …Интуиции.

Снова раздался смех. Заметив хозяйку, седеющая дама воскликнула:

— Жанетта! Твой председатель очарователен!

— Что за esprit d'a propos[23] — добавила девица с оскальпированными бровями.

Княгиня была в восторге. Правда, Дызма не произвел такого фурора, как привезенный на последний раут подлинный, по заверению устроителей, кузен Аллена Шербо, но и сегодня все были довольны «звездой вечера». Кружок гостей, обступивших Дызму, все увеличивался. Никодим поздоровался с худощавой баронессой Леснер — дамой, которую встречал на бридже у Пшеленской. У той, видимо, не было тайн от баронессы, потому что она немедленно осведомилась у Никодима, не известно ли ему, как поживает «этот бедный Жорж Понимирский».

Благодарю вас, неплохо.

Так вы знакомы с Понимирским? — заинтересовалась безбровая девица.

— Как же! — ответил Никодим. — Мой коллега по Оксфорду.

Завязался разговор о семье Понимирских, которую здесь все хорошо знали. Улучив момент, вставил в разговор слово и депутат Лясковницкий:

— Какая страшная трагедия в этой семье! Выдали дочь за ростовщика. Как его фамилия?

— Куницкий, — подсказал Никодим.

— Неравные браки, — продолжал депутат, — могут обескровить наше сословие и…

— Пан депутат, — прервала его княгиня, — извините, что перебила вас, по я хотела спросить…

И, когда он подошел к ней, зашептала:

— Имейте в виду: председатель, кажется, в родстве с Понимирскими.

Речь между тем зашла о Пшеленской. Баронесса утверждала, что пани Пшеленской перевалило за пятьдесят, а ординат спорил, что не будет и сорока пяти. Никодим счел уместным информировать общество:

— Пани Пшеленской тридцать два года.

Все посмотрели на него с изумлением, а лысый толстяк спросил:

— Откуда это вам известно, пан председатель? Может быть, чуть побольше?

— Ну вот еще, — решительно заявил Дызма, — я это точно знаю: мне сообщила сама пани Пшеленская.

Он сказал это с полной убежденностью и был поражен, услышав в ответ раскаты хохота. Конецпольская чуть не десятый раз повторила, что он злой.

Хотя Дызма и успел освоиться с обществом, все же, увидев Яшунского, он ощутил немалое облегчение. Извинившись, Дызма направился к нему. Оба стали у окна, и Яшунский начал рассказывать какой-то анекдот.

— Необыкновенный человек, — заметил депутат Лясковницкий.

— С кем это он разговаривает? — заинтересовалась седеющая дама.

— Да… Председатель Дызма… Чувствуется, что даже в светской беседе он думает о важных делах. Удивительно интересный человек.

— Тип государственного мужа, — с убеждением заявил депутат.

— Очень интересный, — отозвалась безбровая девица.

— Он действительно из курляндских баронов? — спросила седеющая дама.

— О да, — подтвердил Лясковницкий, считавший себя знатоком геральдики. — Несомненно.

— Вполне comme il faut,[24] — решила княгиня. Никодим рано вернулся домой и, поразмыслив над своим успехом у князя Ростоцкого, завалился спать.

Итак, он познакомился с высшей знатью, и она отнеслась к нему с почтением. Он получил несколько приглашений на различные дни. Никодим занес даты в записную книжку, он решил посещать как можно больше домов: вреда от этого не будет, а пользу принести может.

В сущности, он был невысокого мнения об аристократах.

«Дураки, — подумал Никодим, — только скажи что-нибудь, они уже в восторге, точно ты Америку открыл».

Но это не означало, что он решил изменить своей тактике, благодаря которой прослыл великим молчальником.

Сон прошел. Ворочаясь с боку на бок, Никодим курил папиросы одну за другой, наконец встал, зажег свет.

Ему пришло в голову: не прочитать ли письма Нины?.. Их набралось три большие пачки, почти все нераспечатанные. Он снова лег, стал читать. Всюду повторялось одно и то же: любовь, тоска, надежды, просьбы приехать, ну и, конечно, рассуждения.

Это было так скучно, что Дызма через четверть часа швырнул письма на пол и потушил свет.

Он стал вспоминать женщин, которые попадались ему в жизни. Было их не много, и, надо признать, ни одна из них не отняла у него столько времени, не заставила столько думать о себе, как Нина. Вспомнил он Маньку с Луцкой улицы. Наверно, совсем опустилась и дошла до билета. В сущности, жаль девчонку… Что бы она сказала, если б узнала, что их бывший жилец стал такой большой шишкой… Вот ахнула бы…

А чего стоят все эти бабы, которых он встретил в салоне князя Ростоцкого…

«И эти тоже зарились на меня, но, по совести сказать, я и понятия не имею, что с такими делать… Впрочем, все одинаковы. Если ты здоровый мужик, то уж сообразишь, что делать…»

Заседание наблюдательного совета открыл председатель Дызма, после чего секретарь Кшепицкий объявил порядок дня, затем слово взял директор Вандрышевский.

Собравшихся было человек пятнадцать, и все сосредоточенно слушали отчет. Было ясно, что первый период деятельности хлебного банка оправдал возложенные на него надежды; доказательством тому служило оживление в сельском хозяйстве, массовые закупки искусственных удобрений, сельскохозяйственных машин, оборудования для маслобоен. Рост цен на хлеб, как это явствовало из анализа ситуации, решительным образом повлиял на подъем экономической жизни страны, которая теперь вплотную приблизилась к ликвидации кризиса, что следует приписать гениальному эксперименту нашего уважаемого председателя Никодима Дызмы и его гибкому руководству сельскохозяйственной политикой.

Послышались крики «браво», и председатель, поднявшись с места, стал кланяться налево и направо членам наблюдательного совета.

Приступили уже к мелким отчетам, когда вошедший на цыпочках курьер вызвал Кшепицкого.

Через минуту тот вернулся и, наклонившись к уху председателя, прошептал:

— Пан председатель, приехала графиня Конецпольская.

— Конецпольская? Чего надо?

— Хочет вам что-то сказать. Хорошенькая бабенка. Попросите, пусть начальник департамента Марчевский заменит вас — выйдете к ней.

— Удобно ли?

— Удобно. Важного все равно ничего уже не будет, предложения примут без обсуждения.

— Ладно. Что им сказать?

— Можете сказать, что должны принять иностранца.

— Кого?

— Неважно, спрашивать не будут — иностранца.

Никодим жестом остановил чиновника, читавшего доклад.

— Я очень извиняюсь, ко мне приехал по важному делу иностранец. Может быть, вы, пан Марчевскйй, замените меня?

— Пожалуйста!

Дызма поклонился и вышел.

Толстяк в темных очках придвинулся к соседям, вполголоса проговорил:

— Соображает же этот Дызма. Министерская голова!

— Неиссякаемая энергия.

В небольшой гостиной, которая служила одновременно приемной, Дызму ждала графиня Конецпольская. Брезентовый комбинезон, кожаный шлем, на котором сверкали очки, делали ее неузнаваемой. Не без шика поздоровавшись с Дызмой и немилосердно коверкая слова, графиня заявила, что приехала только затем, чтоб забрать его в деревню.

Дызма удивился до крайности. Он не имел ни малейшего желания куда-либо ехать, тем более что договорился встретиться вечером с Варедой. Но Ляля не принадлежала к числу уступчивых. Она посулила ему сюрприз; когда и это не возымело действия, состроила глазки и заявила напрямик, что муж уехал за границу.