— Исход борьбы решает судейская коллегия, а не публика. Встреча закончилась вничью.

Никодим потерял всякий контроль над собой и рявкнул на весь цирк:

— Г…о!

Эффект был колоссальный. С верхнего яруса обрушился ураган аплодисментов, захохотали, заорали, повторяя только что пущенное Дызмой слово.

— Выйдем из этого балагана, — заявил Никодим, — не то меня удар хватит.

Выходили смеясь.

— Ну, теперь ты будешь по-настоящему популярен, — заметил Вареда.

— Что там…

— Не «что там», а точно. Завтра вся Варшава только об этом и будет говорить. Увидишь. Люди любят сильное слово…

На следующий день о происшествии не только говорили: почти все газеты с подробностями описывали скандал, некоторые поместили даже портрет героя вечера.

Никодим был зол на себя.

— Я правильно сказал. Чего же они считают меня хамом?

— Ничего особенного, пустяки, — утешал его Кшепицкий.

— Вывели из себя, сволочи.

Крохмальная улица в эту пору всегда пустынна. И неудивительно: уже за полночь, а здешние жители встают в шесть утра, чтобы идти на работу. В тусклом свете газовых фонарей спят кирпичные дома. Изредка доносятся торопливые шаги запоздалого пешехода.

Под одной из арок молча ждут, прислонясь к стене, трое мужчин. Можно подумать, что они уснули, но нет — время от времени вспыхивают огоньки трех папирос.

Со стороны Желязной улицы слышатся чьи-то тяжелые шаги. Один из ожидающих приседает на корточки, вытягивает шею, отползает назад и шепчет:

— Он.

Шаги все ближе, и через минуту люди под аркой видят приземистого толстяка в черном осеннем пальто.

Почувствовав, что кто-то идет за ним следом, прохожий оглянулся.

— Нет ли у вас спичек? — спрашивает у него худощавый блондин.

— Есть, — отвечает тот, останавливается и начинает рыться в карманах.

— Ваша фамилия Бочек? — спрашивает вдруг блондин.

Толстяк удивленно на него смотрит.

— Откуда вы знаете?

— Откуда? Оттуда, сволочь, что ты язык на привязи не держишь.

— Почему?..

Кончить он не успел. Удар тяжелого кулака разбил ему нос и верхнюю губу; в тот же миг кто-то треснул его по затылку, кто-то изо всей силы пнул в живот.

— Господи боже мой! — вскрикнул толстяк и покатился в канаву. В голове у него зашумело, во рту появился соленый вкус крови.

Нападавшие, однако, не сочли, что работа кончена. Один из них наклонился над лежащим и принялся бить его кулаками в живот и в грудь, а другой перепрыгнул с тротуара на мостовую и нанес два страшных удара каблуком в лицо.

Невыносимая боль придала сил лежащему. С невероятным при его полноте проворством он вскочил на ноги и диким голосом завопил:

— Караул! Караул!

— Заткни ему глотку! — срывающимся шепотом приказал блондин.

Его товарищ схватил лежащую на тротуаре шляпу жертвы и прижал ее к изуродованному лицу.

— Караул… Караул! — надрывался тот. Далеко на перекрестке появилась чья-то фигура.

— Тихо! Франек, кто-то идет.

— Караул! Караул!

— Ничего не поделаешь, придется его ножиком погладить.

Щелкнула пружина складного ножа, и широкое длинное лезвие бесшумно вошло в тело по рукоятку. Раз, другой, третий…

— Готово.

Молодой человек вытер нож о пальто убитого. Двое других быстро обыскали карманы. Часы, паспорт, бумажник…

Мгновение спустя Крохмальная снова была безлюдна.

Небо начало светлеть, когда в улицу свернули двое полицейских на велосипедах — ночной патруль.

— Гляди-ка, — воскликнул один, — кто-то лежит!

— Наверно, пьяный.

Они соскочили с велосипедов и, увидев лужу крови, поняли, в чем дело.

— Разделали как свинью!

— Пощупай-ка пульс.

— Он уже холодный.

— Вот народ, сукины дети! Надо ехать в комиссариат.

— Третий за эту неделю.

Стал накрапывать дождь. Мелкий, холодный, осенний.

«Сегодня ночью патруль VIII комиссариата обнаружил на Крохмальной улице труп мужчины лет пятидесяти.

Врач скорой помощи констатировал смерть, происшедшую вследствие разрыва сердечной сумки острым орудием, потери крови и травмы черепа. Поскольку лицо сильно изуродовано, личность жертвы установить трудно. Документов при убитом не обнаружено. Труп отправлен для вскрытия в морг. Существует предположение, что убитый стал жертвой внутрипартийных раздоров».

Дызма сложил газету и забарабанил пальцами по столу.

— Что я тут могу сделать? — Никодим пожал плечами.

Сначала смерть Бочека его устрашила. Он подумал, что полиция неминуемо доберется до него. И еще одно — а ну, как убитый будет являться по ночам?

С другой стороны, сознание того, что больше не существует этот опасный для него человек, что вместе с ним исчезла висевшая над его головой угроза, постепенно притупило страх, который со временем улетучился окончательно.

Кто может его, председателя правления банка, подозревать в подстрекательстве к убийству!

Наконец разве он, Дызма, виноват в смерти Бочека? Тот сам лез на рожон.

«Сам и виноват. Глупая башка… Доигрался…»

В кабинет вошел Кшепицкий, закрыл за собой дверь, с таинственной улыбкой сообщил:

— Пан председатель, не пожелаете ли принять одного клиента? Любопытный человек.

— Кто?

— Ваш хороший знакомый.

Дызма побледнел как полотно; он вскочил с места и, Дрожа всем телом, спросил срывающимся голосом:

— Кто?!

Его охватил нечеловеческий страх. Он представил себе, что там, за дверью, дожидается Бочек. Окровавленный, с изуродованным лицом.

— Что с вами, пан председатель? — спросил с беспокойством Кшепицкий.

Дызма тяжело оперся о письменный стол.

— Вам нездоровится?

— Нет, нет… Так кто же там?

— Куницкий.

— Ах, Куницкий… Хорошо…

— Примете его? — Да.

В кабинет вбежал Куницкий, все такой же вертлявый и такой же румяный. Еще в дверях поздоровавшись с Дызмой, он с невообразимой быстротой что-то затараторил.

Никодим смотрел на него с минуту, не в силах сосредоточиться, понять, о чем речь.

— Да, дорогой пан Никодим, года у меня прибавляются, но я не старею. Вот и у вас тоже чудесный вид. Что нового в политике? Как дела? Все жалуются на застой, на налоги, мой драгоценный: ведь этот налог с оборота режет человека без ножа. А всякие там поборы на общественные нужды! Прекрасный у вас кабинет, вкус, стиль… Может быть, сделаете мне одолжение, дорогой пан Никодим, откушаете со мной завтрак? С утра во рту ничего не было. Прекрасный кабинет! Не выберетесь ли со мной в Коборово? Погода, правда, собачья, зато тишина, покой. Нервы отдохнут, да и Нина, бедняжка, обрадуется — она так одинока. Прикатили бы на пару деньков, а?

— На следующей неделе, пожалуй.

— Золотой мой, благодарю вас, благодарю. Ну, так идем завтракать. Может, к «Бахусу», а?

— Спасибо, не могу. Сегодня завтракаю у князя Ростоцкого.

Эта ложь произвела, как и следовало ожидать, сильное впечатление. Расплывшись в улыбке, Куницкий стал говорить о том, какие возможности открываются перед Никодимом благодаря его связям.

Затем всплыла и подлинная причина визита: железнодорожные шпалы. Старик юлил, заискивал, говорил о барыше, который их ждет от этих поставок, убеждал Дызму, что если ему, Леону Куницкому, не захотят дать заказ из-за его процесса, то ведь все можно оформить на имя Нины Куницкой.

— Трудное дело, — отозвался Дызма.

— Хе-хе-хе, а я знаю, стоит дорогому пану Никодиму пальчиком шевельнуть… Ну, золотой мой, поговорите с министром путей сообщения.

И он пилил Никодима до тех пор, пока тот не согласился.

— Только не уезжайте, пока не обсудим договор; имейте в виду, что я в этом невежда.

Куницкий обрадовался и заверил пана председателя, что останется в Варшаве и в случае необходимости даст нужные сведения, хоть он и уверен, что для такого гения, как Дызма, этого не потребуется.