Графа он застал в постели. Тот, насвистывая песенку, ел молочную кашу. Собачонка, лежа на одеяле, иногда лениво слизывала кашу с тарелки хозяина.

Лакей запер за Дызмой дверь, и только тогда Понимирский заметил его присутствие.

— Добрый день! — поздоровался Никодим.

— А! — рассмеялся граф. — Уважаемый коллега! Уберите, коллега, эту мерзкую кашу!

Никодим послушно выполнил приказание и сел на стул у кровати. Понимирский поглядел на него с ехидной улыбкой. Его огромные глаза на бескровном личике хилого ребенка, острый нос, подвижные тонкие губы — все излучало удовлетворение.

— Как ваше здоровье? — начал Дызма. — Я слышал, вы долго хворали?

— Благодарю. Не беспокойтесь, коллега.

— Я беспокоюсь не как коллега, — выпалил одним духом Дызма, — а как шурин.

— Что-о-о-о?..

— Как ваш шурин, — повысив для храбрости голос, повторил Дызма.

— Что это значит? — гаркнул граф.

— А то и значит, что мы с вами свояки: я женился на вашей сестре.

Понимирский скинул одеяло, в своей розовой шелковой пижаме встал во весь рост на кровати, наклонился к Никодиму:

— Врешь! Нагло врешь, болван!

Дызму охватило бешенство. Ему, великому Дызме, ему, которому толпы желали долголетия, ему, который запанибрата с высшими сановниками, кто-то посмел бросить подобное оскорбление! Он вскочил, схватил Жоржа за руку повыше локтя и швырнул на постель.

Понимирский застонал от боли. Собака яростно залаяла.

— У-у-у-у… дьявол! — вырвалось у Дызмы.

В дверях появились сиделка и лакей.

Вам стало хуже, ваше сиятельство? Может быть, помощь нужна? — спросила сиделка.

— К черту! Вон! — рявкнул Дызма, и те исчезли.

Он закурил, предложил закурить и Понимирскому. Тот после колебания взял папиросу.

— Вот видите, граф, со мной шутки плохи. Говорю вам, я женился на вашей сестре. Позавчера была свадьба. Что вы на это скажете?

— Позор!

— Почему позор?

— Как могла графиня Понимирская выйти за такого хама, за такого плебея, как вы! Пан… пан… ну, как ваша фамилия?

— Дызма, — подсказал Никодим.

— Смешная фамилия, — пожал плечами Понимирский.

— Значит, вы предпочитаете, чтоб ваша сестра осталась женой преступника Куника? А?

— Нет… Во всяком случае… Мне думается, что вы, хоть человек вы в высшей степени отвратительный, не окажетесь большим прохвостом, чем Куник. Для этого, впрочем, вы слишком глупы, потому что…

— Советую, ваше сиятельство, выбирать выражения, — грозно насупился Дызма.

Понимирский умолк.

— Вы бы вместо того, чтобы оскорблять меня, благодарили бога.

— Ну да?!

— Да, благодарили бога. Я не стану издеваться над вами, как ваш прежний зять. Вы переселитесь в дом и будете пользоваться полной свободой. Жить будем вместе, втроем, будем вместе пить-есть, ездить в гости и принимать гостей…

Понимирский оживился.

— Это вы серьезно? \

— Вполне серьезно.

— И мне дадут верховых лошадей?

— Все, что угодно. Вы будете свободны. Получите деньги на карманные расходы. Долги ваши я уже заплатил. Но у меня свои условия.

— Какие? — обеспокоился Понимирский.

— Прежде всего — держать язык за зубами. Вы недолжны рассказывать, что Оксфорд и Курляндия — это ваши выдумки.

Жорж рассмеялся.

— Стало быть, люди верят в эту чушь?

— Почему б им не верить?

— Но ведь достаточно взглянуть на вас!

Дызма нахмурился.

— Не ваше дело. Не забывайте, вы должны молчать. А во-вторых, втихомолку, так, чтобы об этом никто не знал, вы должны учить меня английскому языку.

— Я? — возмутился Понимирский. — Я — учить хамов? Какая наглость!..

— Молчи, обезьяна! — зарычал Дызма. — Выбирай, одно из двух: или то, что я тебе предложил, или в два счета спроважу в Творки.

Понимирский закусил губу и расплакался.

— Брут, Брут, — рыдал он, гладя собаку, — слышишь? Твоего господина опять хотят запереть в сумасшедший дом… Брут!

По бледному круглому личику текли крупные слезы. Дызма даже удивился.

— Ну, — спросил он, — что выбираешь?

— Не говорите мне ты, — тотчас запротестовал Понимирский и сразу успокоился.

— А почему бы нет? Раз мы свояки… Мы должны быть на ты. Что скажут люди? Коллеги и свояки — и вдруг говорят друг другу «пан»?

— Смешно! — не без ехидства улыбнулся Понимирский. — Неужели вы не сознаете, какая между нами дистанция?

— Что значит «дистанция»? Разве только одно: я нормальный, а ты — псих! Словом, выбирай, что хочешь. Повторяю: помни, со мной шутки плохи! В морду въеду так, что зубы посыплются!

И он поднес к его носу кулак. Вопреки всем ожиданиям, Понимирский обрадовался.

— Правда? Это интересно. Я слышал, бывают такие удары, но видеть мне не приходилось. Знаете что? Я позвоню Антонию, а вы продемонстрируете на нем такой удар. Хорошо?

Он уже протянул было руку к звонку, но Дызма его остановил:

— Чего прикидываешься идиотом? Я не Антонию дам в морду, а тебе. Попробуй только. Ну что? Согласен?

Понимирский заломил руки, тяжело вздохнул.

— Какое унижение, какой позор! И я должен с этим олухом, с этим мужланом быть на ты и в довершение всего вбивать английский язык в эту тупую башку! Что за череп, ведь это ломброзовский череп!

Дызма встал и сказал, посмотрев на часы:

— Ну, будь здоров!

— Вы уходите?.. Посидите еще, а то мне скучно одному.

— Больше не будешь один. Сегодня же отправлю тебя в Творки.

Понимирский вскочил с кровати, дрожа всем телом, подбежал к Никодиму.

— Нет, нет! Я согласен на все.

— Согласен? — Да.

— Будешь держать язык за зубами?

— Да.

— Будешь учить меня?

— Буду.

— Ну, шикарно. А теперь назови меня по имени.

— Я не помню этого имени!.. Это какое-то идиотское имя.

— Никодим.

— Ну хорошо… Никодим.

— Значит, мы теперь свои ребята?

— Что? Что?

— Значит, мы заодно?

— Заодно.

— Давай, Жорж, лапу. Пока!

Они обменялись рукопожатием, и Дызма ушел. Понимирский сел на ковер, смеялся долго, сам не зная чему.

Наконец принялся кричать:

— Антоний! Антоний! Антоний!

Когда лакей открыл дверь, Понимирский бросился на него с кулаками.

— Зачем скрыл от меня?!

— Что скрыл, панич?

— Что сестра выходит замуж! Старый осел!.. Ну, скорей укладывай вещи.

— Укладывать? Зачем, панич?

— Мы переезжаем.

— Куда?

— В дом.

Через два дня после приезда молодоженов возвратился в Коборово и Кшепицкий — он задержался в Варшаве из-за каких-то дел своего патрона.

Кшепицкий горячо принялся за прерванную деятельность: начиналась поставка шпал, да и весенние работы в поле требовали неустанного надзора. Поэтому Никодиму и его жене он не мог посвятить много времени, о чем те, впрочем, не горевали. Дни, недели проходили у них в развлечениях: они катались на лодке, в автомобиле, ездили верхом, играли на бильярде.

Нина чувствовала себя счастливой. Иногда, правда, в душе у нее шевелилось что-то вроде сомнения, но все недостатки Никодима она приписывала его чудачествам, которые следовало простить столь выдающейся личности. Наконец у нее было немало оснований для признательности! Если днем на нее находило иногда раздумье, то наступившая ночь заставляла забыть все. Чувственность, долгое время дремавшая где-то на дне ее существа, захватила теперь Нину, стала для нее главным.

Молодожены жили припеваючи, и супружеские узы обещали быть прочными.

Лишь два месяца спустя начали они думать о визитах к окрестным помещикам, о приемах в своей усадьбе, которые были необходимы еще и потому, что на лето ожидали пани Пшеленскую и других гостей из Варшавы.

Никодим немало времени уделял самообразованию: один или с Понимирским он запирался в библиотеке и читал. Делал он это безо всякой охоты, но у него было достаточно сообразительности, чтобы понять, какие преимущества дает начитанность и знание иностранных языков.