Никодим утешал себя мыслью, что в салоне князя Ростоцкого он найдет поддержку в Яшунском и Вареде. Действительно, уже в передней встретился он с Варедой. Тот отдавал лакею пальто.

Поздоровавшись, они рука об руку поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж, где было уже человек двадцать гостей.

Тут же у двери князь Томаш, стройный черноволосый, уже седеющий мужчина, беседовал по-немецки с двумя гостями.

— Обрати внимание, Никусь, — сообщил Вареда, — этот шустрый коротышка — барон Рейниц, берлинский дипломат, знаменитый гонщик, слышал?

— Ага… А другой?

— Граф Иероним Конецпольский. Похож на бурлака; говорят, его мать…

Не успел он кончить, как князь Томаш, заметив Дызму, извинился перед собеседниками и подошел к вновь прибывшим. Никодим и Вареда прошли вслед за хозяином в гостиную.

— Здравствуйте, здравствуйте. Наконец-то пан председатель почтил нас посещением. Когда же, полковник, мы увидим вас в генеральских эполетах? Знакомьтесь, пожалуйста, — сказал он, представляя Дызму двум своим собеседникам. Полковник был с ними уже давно знаком.

Заговорили по-немецки. Князь превозносил до небес хозяйственный гений Дызмы, то и дело называя его Наполеоном экономики. Дипломат вежливо кивал, граф Конецпольский усердно поддакивал.

Вдруг с дивана поднялась высокая, до невероятия тощая дама.

— Позвольте вас представить моей жене. Она давно хотела с вами познакомиться, — сказал князь и новел Дызму навстречу худой даме, которой с равным основанием можно было дать и двадцать пять лет и сорок. Она заулыбалась издалека и, прежде чем князь успел назвать фамилию гостя, воскликнула:

— Знаю, знаю, мне уже сказали. Здравствуйте, пан председатель. Как я рада, что могу наконец пожать руку человеку, который спас основу нации — вступился за помещиков!

И она протянула Дызме свою некрасивую, массивную руку, украшенную маленьким перстеньком.

— Землевладельцев, землевладельцев! — мягко поправил князь.

— Разве это не синонимы? — улыбнулась княгиня Никодиму.

— Извините, долг хозяина, — сказал князь, поклонившись, и покинул их общество.

— Не желаете ли познакомиться с графиней Конецпольской? Ваша поклонница. Правда, она получила воспитание в Вене и плохо говорит по-польски, но живо интересуется нашими делами. A propos,[15] как вы предпочитаете говорить: по-немецки или по-английски?

— По-польски.

— Ах, это очень патриотично! Я вас понимаю. Можно учиться языкам, чтобы читать иностранную литературу, но родной язык выше всего. Например, Жан Огинский… Вы знакомы с Жаном Огинским?

— Очень мало.

— Должна вам сказать, он немного чудаковат, но кто знает, может быть, применение такого метода — заслуга перед отечеством? Он бросил лозунг: говорить с иностранцами только по-польски! Это прекрасно, не правда ли? Почему, в самом деле, в Париже или в Лондоне мы говорим на их языке? Пусть они, когда бывают у нас, говорят на нашем.

— Это верно, но они не умеют…

— Да, да, понимаю, теория неосуществима на практике. Вы правы. Я же говорила: Жан Огинский —.чудак.

В дальнем конце гостиной человек восемь гостей, главным образом дамы, оживленно беседовали о чем-то.

— Позвольте представить вам председателя Дызму, — обратилась к ним графиня по-французски.

Мужчины встали, представившись, крепко пожали Никодиму руку. Ляля Конецпольская защебетала что-то по-немецки, чопорный старик с моноклем, неторопливо цедя слова, произнес английскую фразу. Из всего этого Дызма только уловил дважды свое имя.

Он растерялся, собрался было обратиться в бегство, но княгиня уже исчезла; ему пододвинули стул.

Дызма сел — другого выхода не было. Улыбнулся беспомощно. Водворилась тишина, и Никодим понял: надо что-то сказать. В мозгу зияла страшная пустота. Появилась злоба — почему это в его присутствии говорят на трех непонятных ему языках? Он хотел ответить что-нибудь — и не мог.

Положение спас лысый толстяк, сосед графини Конецпольской.

— Итак, — начал он, — мы имеем возможность убедиться, что слух о неразговорчивости пана председателя не легенда.

— Наконец-то по-польски! — не выдержал Никодим. Он до того был подавлен безнадежностью положения, что у него невольно вырвалось то, что он думал, то, что, казалось, должно было погубить его окончательно.

Все рассмеялись, и Дызма, к своему изумлению, обнаружил, что не только не попал впросак, но даже сказал что-то остроумное.

— Вы против иностранных языков? — спросила юная особа с крохотным ротиком и бритыми ниточками-бровями.

— Вовсе нет! Я только полагаю, что Огинский прав. — Никодим пришел уже в себя. — Надо знать иностранные языки для литературы и для поездки за границу, а говорить по-польски.

— Ах! А ешли кто не умеет? — спросила графиня Конецпольская.

Дызма задумался на мгновение и ответил:

— Пусть научится.

— Браво, браво! — раздались голоса.

— Так разрубают гордиев узел, — с убеждением сказал дородный брюнет в очках с золотой оправой, — это связано с престижем нашего государства.

Чопорный старик с моноклем наклонился к седеющей даме и почти вслух произнес:

— Камергер его святейшества опять угостит нас рассуждениями о державе. Будущий гетман коронный!

Все улыбнулись, а брюнет принялся возражать:

— Шутки в сторону, ординат.[16] Я всегда говорил и буду говорить, что есть два пути превращения нашей страны в великую державу: поднять наш престиж и заключить брачные связи с аристократическими домами Европы. Поэтому я рад, что сегодня в нашем кругу находится государственный муж и человек дела, который принял мою сторону. Ибо…

Он продолжал, а Никодим, воспользовавшись тем, что старик с моноклем угостил его папиросой, спросил:

— Почему вы сказали о нем, что это будущий гетман?..

— Как! Вы не знаете? Это ж депутат Лясковницкий, помещик из-под Кракова. Воплощение безобидного снобизма… Считает себя магнатом, так как женат на баронессе фон Лидемарк.

— …Идея государственности… — не унимался Лясковницкий, — веками вынашивалась в нашем сословии. Не будем забывать, что Чарнецкий переплыл море, Жулкевский занял Москву, а Ян Варненчик завоевал Вену…[17]

— Что верно, то верно, — перебил его толстяк, — но, дорогой мой, теперь иные времена.

Ну и что же? Прежде польские дворяне проливали свою голубую кровь на рубежах, а сегодня мы внутри нашего отечества по наследству являемся поборниками государственной идеи, ее оплотом, если хотите — ее сокровищницей.

— Кажется, в нашей сокровищнице, — сказала почти беззвучным голосом седеющая дама, — только и есть, что одна эта мысль!

Старик с моноклем, которого только что величали ординатой, ответил с полупоклоном в сторону Никодима:

— Будем надеяться, что вскоре эта сокровищница пополнится более конкретным содержанием.

Графиня Конецпольская с очаровательной улыбкой обратилась к Дызме:

— Ach, sagen Sie, bitte, Herr President…[18] Ach, pardon…[19]

Графиня перешла на польский язык, безжалостно коверкая слова:

— Мошет, ви мне скашете, как делается такая заметшательная мисль?

— Какая мысль?

— Ну та гениальная мисль, с той хлебной облигацией? Я никогда не видела людей, ну… ну…

— Изобретательных? — пришел ей на выручку ординат.

— Mais non,[20] людей в Okonomie[21] таких, как, parexemple,[22] в музыке Стравинский…

— Ага, — пояснил лысый толстяк, — пани Ляля хочет сказать: создателей новых течений.

Да, да, — подтвердила она, — я любопытна, как это видумивается…