Сарвил чуть сдвинул брови. Он ощущал движение своих мышц, ощущал возникающие на коже бугорки и складки – но при этом и чудное, а может быть, и жуткое чувство отгороженности от себя самого: кожа была навощена, звуки долетали будто сквозь нежный и коварный шёлковый занавес, глаза напрасно пытались вспомнить иные цвета…

– Ты что-то хочешь от меня, – повторил он.

– Да, наверное… У меня не может быть друзей среди живых; почему бы не постараться приобрести их среди мёртвых? Живые требовательны и капризны… они то хотят от меня какое-нибудь чудо, то боятся. Мёртвые же…

– …неприхотливы, – закончил Сарвил. – Зачем тебе понадобился друг?

– По глупости. По тщеславию. Единственное, чего нельзя получить чародейством – долгая дружба.

– И ты почему-то решил, что я стану твоим другом?

– Да.

– Смешно.

– Нет. Думаю, когда ты узнаешь меня поближе, когда сможешь понять то, чего я добиваюсь…

– Ты привёл на мою родину врагов. Это пока всё, что я знаю о тебе.

– Не всё.

– Это главное. Остальное – лепет.

Молчание длилось недолго, но стало невыносимым.

– Я хотел бы обойтись без людской крови, – сказал наконец бритоголовый. – Я хотел бы избежать страданий. Но что я могу сделать, я, чародей – если люди сами вынуждают поступать с ними так, а не иначе? Мне навсегда запрещено возвращаться в пределы Мелиоры, и как я ни пытался…

– И что же – ты, великий чародей, не мог обратиться птицей? Или принять невидимое обличие? Не поверю…

– Это так. Я не мог позволить себе рисковать, вот в чём дело. Любое невидимое обличие расслабляет, я уже не говорю о птичьем. Развеять же чары не так трудно… да что я тебе, чародею, объясняю… ты бы и развеивал, наверное. Ну-ка, скажи: если бы я метнулся к Башне в образе лисицы – неужели бы не принял ты участия в загоне?

– Зачем тебе Башня? – выдохнул Сарвил.

– Так уж устроен мир, – сказал бритоголовый. – Не мною. И – скажи, чародей: он что, устроен как надо? Без нареканий?

– Как может быть мир без нареканий? – рассмеялся Сарвил. – Помнишь же поговорку…

– Помню, – перебил бритоголовый. – А – создать самому – новый – без нареканий – не хотел никогда?

Сарвил задумался.

– Хотел, – сказал он. – Мне было одиннадцать лет, и я хорошо представлял себе, каким должен быть мир на самом деле. Но потом, когда в размышлениях своих дошёл до кладки бревен…

– Все на этом останавливались, – кивнул бритоголовый. – Поначалу это казалось непреодолимым. Но потом, когда начинаешь понимать, что законы природы издаются, в сущности, так же, как и законы судейские…

– Это я слышал когда-то. Но даже и не начал понимать. И не понимаю до сих пор.

– И тем не менее всё обстоит именно так. Хочешь знать, какие законы я собираюсь издать для мира? И каким должен быть мой мир, созданный заново – и для всех?

Сарвил помедлил почему-то.

– Было бы странно отказываться, – сказал он. – Особенно в моём положении. Ты ведь можешь посадить меня здесь, на каменном пьедестале среди кустов и букашек, дать мне в руки каменную книгу…

Бритоголовый рассмеялся. Смех у него был брякающий, старый.

Степь. Побережье

На базарной площади бедного северного городка провинции Юсс (а можно сказать, и южного, поскольку северным он оставался только в глазах конкордийцев, прежде им владевших; для степняков же это был далёкий юг) с гордым названием Пропонт сидел слепой певец. Глаза его задёрнуты были синей матерчатой шторкой, губы шевелились. Пальцы медленно перебирали струны маленькой тёмной китары. Люди проходили мимо, погружённые в свои заботы, и редко кто бросал в перевёрнутую шляпу зелёную нефритовую монетку.

Базар выглядел уныло. На открытых деревянных и каменных прилавках истомлённые жарой торговцы разложили вялый товар: овощи прошлого урожая, сушёные яблоки и груши, переросшие побеги папоротника и пучки дикого лука. Лишь в двух местах люди явно приезжие торговали пшеницей и красным рисом, орехами и мёдом. Чуть побогаче было там, где продавали ткань, ковры и шкуры, нитки, ножи и иглы, а кроме того, колёсную мазь и сами колёса. Колёса многие трогали и поднимали, разглядывали обода и всовывали пальцы в ступицы… Пахло горячими пирогами с печёнкой и яблочным чаем. Голоса звучали не по-базарному приглушённо. Шлёпали по мягкой пыли босые ноги и ноги в стоптанных башмаках…

И появление кованых сапог слепца насторожило. Но виду он постарался не подать.

Тронул струны, наклонил голову, запел:

– Богатый и знатный генарх на войну собрался,

к жене молодой приставляет он младшего брата,

и так говорит он: "В обязанность, а не в награду

тебе одному доверяю я ключ от заветных ворот!

Надел я на пылкую жёнушку пояс стальной,

чтоб меньше ей было соблазна в пути одиноком,

однако война есть война, сеча будет жестокой.

Коль я не вернусь, верным мужем ей быть обещай!"

И преданный брат эту клятву торжественно дал.

Генарху, прощаясь в воротах, придерживал стремя.

Но видит генарх через самое малое время,

что брат нагоняет его на гнедом жеребце.

"Едва не случилась беда, – говорит он, трясясь, –

на грани я был нарушенья торжественной клятвы!

Пошарь по карманам и лучше проверь за подкладкой.

В заботах и сборах ты, кажется, ключ перепутал…"

Сапоги насмешливо притопнули.

– Славно поёшь… – голос был надтреснутый, с горловой хрипотцой. – Держи вот. Выпей за моё здоровье да за здравие законного царя нашего Авенезера Третьего.

– Выпью за любого, кто подаст…

Сквозь прорежённую ткань шторки "слепец" видел, как стоящий перед ним человек кивнул наискосок: и вроде бы "да", и вроде бы "нет" в одном движении. Сронил с руки что-то. Звук был особый: множественный мягкий звяк.

– Так выпей, не забудь… – и адепт прежнего царя повернулся и пошёл куда-то направо – и моментально затерялся между немногочисленными покупателями…

Быстро и легко ступая, возник поводырь. Присел на корточки.

– Кто это был?

– Не знаю…

"Слепец", специально закрыв глаза, нашарил шляпу, а в ней – тяжёлый кожаный мешочек.

– С какой бы стати у нас объявлялись друзья?.. – пробормотал он.

Позже, в тесной чердачной каморке постоялого двора "Весёлый птицелов", в котором "слепец" вечерами пел за эту самую крышу над головой и право доедать недоеденные обеды гостей, он и поводырь открыли мешочек. Оттуда высыпалось двадцать крупных конкордийских золотых с безвольным профилем Императора и два кусочка пергамента. На одном кусочке тщательно изображён был с высоты птичьего полёта рог бухты Чёлн, самой северной и самой маленькой бухты из семи, образующих порт Порфир. Красный крестик отмечал некое строение вблизи маяка… Второй же клочок был подписанным Императором пропуском в порт Порфир, по случаю войны и военных перевозок для посторонних закрытый. Предъявители значились "Имеющими Глаз", то есть внутренними шпионами.

Слепец и поводырь обменялись значительными взглядами. То, что произошло, не имело разумного объяснения. С того момента, как они, отстав от отряда (какой-то полусумасшедший деревенский легат задержал их, обвинив в систематической краже кур, и выпустил лишь поздним утром, когда ни один из пострадавших не опознал преступников; деревенская же тюрьма оказалась на диво крепкой…), не попали к бою и лишь потом из окольных толков узнали о нападении злодеев-разбойников на зачарованную башню и поголовной гибели всех нападавших, – с того момента цель перед ними была одна: скорейшее возвращение с докладом. И вот теперь непонятно кто непонятно почему предлагает задержаться…

И этот непонятно кто явно знает, с кем имеет дело.

И он весьма определённо сообщил, от чьего имени действует сам…

От имени того, кого считают страшнейшим исчадием зла; кем до сих пор пугают непослушных детей.