Адар кивнул. Если он и был недоволен, что не пойдет на войну, то не подал виду. В конце концов обязанность на него была возложена почетная и многотрудная. Удерживать в повиновении многочисленные племена, оберегать родовые земли, все это едва ли не труднее, чем воевать в далеких степях.

— Со мной пойдет Гварн и поведет свою тысячу. Я поведу своих названных, тысячу «сыновей ночи». Я так же призову Ханзат-хана и Мерген-хана, сыновей Игилика. Этого будет довольно, чтобы вернуть под мою руку старого Нохая.

Гриму, когда он предстал перед повелителем, Каррас сказал.

— Ты хранитель священного коня, благословленный Таранисом. Ты вместе со священным животным должен остаться в наших родных кочевьях, дабы укреплять дух наших людей. Повинуйся моему брату Адару так же, как повиновался мне.

Асир поклонился.

Чуть сбросив с себя торжественность, каган ударил его по плечу.

— Когда я вернусь, мы с тобой не раз еще выпьем и поговорим о далеких странах. Но в этот поход я пойду без тебя.

И помчались гонцы к гирканским ханам, призвать их под боевое знамя владыки Степи.

Первым в ставку кагана явился Ханзат-хан, один из двух предводителей племени баруласов.

То был коренастый, могучий в плечах, грузный, но ловкий в движениях воин, который носил непомерной длины усы, наголо брил голову, похожую на котел, а в бою впадал в такую неистовую ярость, что визжал и выл совершенно нечеловеческим голосом. С Ханзатом пришли три сотни его людей, каждый чем-то походил на хана, потому что воины обожали своего вождя и, подражая ему, отращивали усы и брили головы.

Узрев великого Карраса, хан даже не спрыгнул, а скорее свалился с седла, на брюхе прополз добрых три сотни шагов, чтобы распластаться у ног своего повелителя.

— Я твоя жертва, великий каган. Моя жизнь — твоя жизнь, моя рука — твоя рука, мой язык — твой язык. — сказал Ханзат, целуя землю пред собой.

Каррас смерил его взглядом, полным высокомерия.

— Мы принимаем твои заверения верности. — сказал, наконец, каган. — Разрешаем идти. Становись лагерем и жди, когда тебе передадут наши новые распоряжения.

Грим с изумлением смотрел на эти церемонии. Было в них что-то слишком восточное, что-то такое, до чего не доходило ни одно племя, живущее к Западу от Вилайета.

Брат Ханзата Мерген-хан опоздал на день.

Трудно было представить менее похожих братьев, хотя не только отец, но и мать у них была одна и та же.

Высокий, узкоплечий, с лицом узким и сухим, Мерген носил длинные тонкие косицы, и если Ханзата редко видели иначе, как смеющимся и громко что-то говорившим, то Мерген был угрюм и молчалив.

Он тоже пал оземь и тоже целовал сухую траву, на которую недавно ступала нога Карраса, и тоже говорил верноподданнические речи. Но хотя слова были те же самые, что так легко слетели с языка его брата, ясно было, что Мерген иначе относится к своим клятвам.

Каррас приказал устроить небольшое пиршество, на которое пригласил обоих гирканских ханов с избранными воинами. В сравнении с прошлыми празднествами это было скромное застолье. Каган держался отстраненно и величественно, мало говорил и почти не пил. Гирканцы же довольно быстро напились допьяна и принялись, как и обычно, бахвалиться своей удалью и обещать проявить чудеса отваги и верности своему кагану.

Только Мерген-хан, казалось, был совершенно в здравом уме.

Когда пирушка уже клонилась к закату, вдруг отворился полог шатра, и на пороге возник исполинский силуэт.

Это был Дагдамм. Чтобы устоять, он опирался на Балиху, выглядел бледным и исхудалым, но кажется, болезнь отступила. Его встретили дружными славословиями и пожеланиями многих лет жизни и крепкого здоровья.

Хромая, кривясь всем лицом от боли, Дагдамм прошествовал к своему обычному месту, которое нашел пустым. Угрюмое лицо прорезала улыбка.

— Да пребудет с вами благословение Неба. — сказал Дагдамм по-гиркански и не то, чтобы поклонился, а просто обозначил кивок головой, в сторону гирканских вождей.

Это было необычно, прежде царевич никогда не выказывал подобной почтительности к гирканской знати.

— Прикажи женщине уйти. — сказал Каррас.

Дагдамм что-то шепнул на ухо Балихе, и та исчезла за пологом шатра.

— Мы рады видеть тебя в добром здравии. — наконец приветствовал сына Каррас.

— Благодарю, великий каган. — кратко поклонился Дагдамм. — Правь девяносто девять лет.

В голове Карраса пронеслось, что сын как-то слишком уж почтителен и серьезен. Не иначе, болезнь внушила ему мысли о собственной бренности, а с этими мыслями пришла и зрелость? А быть может это благонравие ровно до тех пор, пока силы не вернутся к нему, и тогда опять пойдет гульба, буйство и непокорность?

Меж тем царевич принимал приветствия и поздравления от гирканских гостей. Дагдамм, как и любой киммирай свободно говорил по-гиркански, но прежде делал вид, что не понимает этого языка и много веселился, когда данники из дальних кочевий пытались объясниться с ним при помощи жестов и полудюжины немыслимо исковерканных киммерийских слов.

— Когда мы выступаем? — спросил, наконец, Дагдамм.

— Мы? Я сам поведу войско, а ты еще недавно лежал на смертном ложе.

— Сила скоро вернется ко мне. Я хочу сражаться под тугом моего кагана и отца. Я поведу своих людей хоть до Кхитая. Наши мечи остры, наши луки туго натянуты.

У Дагдамма была дружина в двести семьдесят человек, все молодые чистокровные киммирай, буйные, под стать своему повелителю. Но дрались они хорошо. Каррас не хотел брать сына с собой не потому, что считал Дагдамма и его людей плохими бойцами, а потому, что не хотел слишком уж возвеличивать наследника, давать ему возможность прославиться сверх меры.

— Отец, разреши сражаться рядом с тобой. Я принесу тебе победу.

Пока Дагдамм никак не проявил себя в качестве полководца. Как грозный поединщик и как отчаянный храбрец — несомненно. Но одно дело с ревом кидаться на врага, а другое дело — вести войско в длительный поход. Удаль не поможет организовать переправу через реку или переход через мертвую землю.

Что ж — подумал каган — пусть учится настоящему воинскому искусству.

Меж тем Ханзат-хан, уже совершенно пьяный, принялся вызывать Дагдамма на борьбу.

Месяц назад Каррас ни на миг не усомнился бы в победе сына, но сейчас Дагдамм только оправлялся от тяжелой раны и Ханзат мог одолеть его.

По тому как вспыхнули глаза сына, Каррас понял, что Дагдамм примет вызов. Для него сейчас важно показать, что он не ослабел, что он все еще грозный Дагдамм, который на спор подседал под брюхо молодого коня и вставал, взвалив его на плечи. И пусть рана только зарубцевалась, а в крови еще вчера бурлила лихорадка, Дагдамм выйдет в круг.

Поражение от Грима уязвило его гордость, и Дагдамм пойдет на все, чтобы смыть этот позор.

Каррас хотел, было предостеречь Дагдамма от возможного нового поражения, но решил предоставить сына судьбе. Пусть учится соизмерять силы и принимать решения, нести за них ответственность.

Бросив на время еду и питье, весело горланящие песни и воинские кличи гирканцы высыпались из шатра. Быстро освободили место для поединка, по обычаю посыпав место солью.

Ханзат сбросил вымазанный жиром пиршества халат.

Дагдамм скинул на руки откуда-то возникшей Балихе свою длинную рубаху.

Оба были в сапогах, чтобы прочнее упираться в землю.

Ханзат посмеивался. Его будто распирало жизнелюбие.

Дагдамм смотрел на него почти с ненавистью. Боль в ноге вернулась. Если рана снова воспалится, ему возможно и вовсе отрежут ногу по колено.

Но отказаться от поединка сославшись на нездоровье?

Никогда!

Кто-то из воинов ударил в щит, и борцы устремились навстречу друг другу.

Это был борцовский поединок, иначе огромный рост и длинные руки позволили бы Дагдамму избивать соперника своими тяжелыми кулаками издали. Но в борьбе грудь в грудь преимущество было скорее у тяжеловесного Ханзата, который, к тому же любил бороться и много раз выигрывал полные круги схваток во время праздников.