Теперь, идя по следу асира, юный гирканец не смел разводить костра и мерз ночами, и питался одной зачерствелой солониной, да разводил себе болтушку из муки на холодной воде. Спал он мало и чутко, не снимал руки с сабли.

Однажды в рассветном солнце Унур, утомленный ночной бессонницей и тем, что проделал пешком не меньше трех миль по всхолмленной местности, слишком уж согрелся на пригорке и предательский сон пал на него. Ночью Унур подошел на несколько десятков шагов к костерку, у которого сидел Грим, мучимый бессонницей. Асир тянул какую-то печальную песню, и выглядел совсем сломленным. Казалось, будучи предоставлен сам себе, он полностью погрузился в тоску, и утратил всякую выдержку и подобающую мужчине и воину повадку.

Унур спал чутко и проснулся он от того, что на лицо пала тень. Он открыл глаза и увидел, что над ним навис Грим. Асир опять улыбался, но в этой его улыбке не было печали или дружелюбия. Гирканец лишь дернулся, когда Грим взмахнул мечом и пригвоздил его руку к земле. Лезвие вошло на фут в землю, не стоило и пытаться вырвать его. От боли, огромной и страшной, юный богю завопил так, что с ближайших деревьев поднялись в испуге птицы. Грим, зловеще улыбаясь, преодолел жалкое сопротивление Унура, прижал вторую его руку к земле, и его же собственным ножом перерезал жилы на запястье и на локте. Потом Грим подрезал коленные жилы гирканца, который выл и скулил, словно истязаемое животное.

Асир не говорил ни слова, пока одну за другой перебил кости Унура. Но перед тем, как уйти, он сказал.

— Быть может, Лют и прочие венты правы, и таким как вы нет места на этой благословенной земле. Вы змеи, пожирающие собственные хвосты, вы шакалы, съевшие своих отцов и матерей, узкоглазые отребья Эрлика.

И Грим ушел, а Унур с перебитыми руками, ногами и ребрами, жил еще несколько часов.

Он был жив и в сознании, когда из кустов вышла облезлая волчица с тяжело набухшими сосцами на поджаром брюхе. Ее щенки были слишком малы, чтобы вместе с матерью идти за мясом, они питались молоком, а значит, матери надо было, есть как можно больше.

Голод и необходимость заботы о детенышах быстро заставили волчицу преодолеть робость перед людьми, тем более, что этот был какой-то странный, совершенно беспомощный, как и младенец, чье мясо ей довелось отведать две зимы назад.

Волчица вонзила острые зубы в живот Унура. И он еще жил, когда она добралась до печени.

В те самые часы, когда Унур сын Нохая умирал, заживо раздираемый волчьими зубами, Грим-асир встретил в степи трех вооруженных до зубов воинов-киммирай. То были рослые смуглолицые люди в доспехах из бронзы и кожи. Вид их должен был внушать врагам ужас — щиты, плащи и конскую упряж всадников украшали пучки человеческих скальпов. Грим заявил им о цели своего путешествия. Они проводили его ко двору своего правителя.

Как истинный правитель Великой Степи, каган Каррас проводил большую часть года в дороге, передвигаясь между своими крепостями и дворцами. Грозный правитель киммирай не жаловал оседлой жизни. Хотя он и считал земледельцев и ремесленников людьми полезными, но единственно достойной жизнью для мужчины видел жизнь воина-кочевника, что садится на коня раньше, чем начинает ходить.

Он путешествовал во главе своих отборных воинов, и вечная кочевка была не просто прихотью правителя. Везде, куда ступала нога кагана, царила его власть и его закон. Каррас должен был все время посещать самые отдаленные уголки своего обширного царства, просто чтобы их жители не забыли, кому принадлежат их жизни.

Вместе с каганом переезжал и его двор, который отличала варварская роскошь и варварская же грубость нравов. Карраса окружала знать покоренных им народов и киммерийские названные воины. При нем служили писцами выходцы из городов что стояли на Вилайете, ремесленники из Кхитая, в гареме его везли женщин со всего мира, даже из Вендии и из разрушенной ванирами Стигии. Кумыс кагану подливали юные заложники — сыновья покорных его власти степных ханов, в обозе ехало около двух дюжин мелких правителей и их родственников, стремившихся заручиться милостью владыки Великой Степи. Каррас поил и кормил их со своего стола, без счета приказывая резать баранов и коз. Через них он знал все настроения, все мысли что царили в далеких становищах гирканцев. Три тысячи лучших воинов-киммирай и три сотни названных кагана могли привести к покорности любое вздумавшее бунтовать племя.

Придворный этикет кагана сочетал грубую простоту киммерийских нравов с гирканскими традициями почитания власти, а отчасти даже кхитайским и вендийским ритуалом. Любой киммирай мог запросто войти в любой шатер, даже к самому кагану, любой киммерийский проситель, приехавший издалека получал кров, пищу и кумыс. Гирканских же ханов месяцами томили ожиданием, прежде чем они могли обратиться к кагану с просьбой, а жители податных областей чтобы предстать перед правителем должны были ползком ползти между пылающих костров, дабы очиститься от черных помыслов. Только после этого они могли ничком пасть к ногам Карраса.

Однажды Каррас принимал вендийских посланников, которые рассыпались в цветистых похвалах грозному кагану и раскладывали перед ним шелка, жемчуг и иные драгоценности. Прямо посреди ритуала в шатер вошел какой-то старый киммирай, сел к огню, и стал дожидаться, когда ему поднесут поесть. Вендийские посланники с изумлением воззрились на эту картину, ожидая от Карраса вспышки ужасного гнева. Вместо этого каган приказал одному из своих слуг накормить старика, и слуга принёс тарелку мелко нарезанной баранины и кувшин вина.

Наевшись и напившись, старик поблагодарил кагана коротким поклоном и ушел.

— Кто был этот человек? — решился спросить вендийский посол.

— Не помню его славного имени, но когда он был молод, то хорошо служил моему отцу, а нынче ходит за стадом пегих лошадей. — пожал плечами Каррас.

Таков был этот могущественный правитель, чьем имя внушало ужас его врагам.

Каждое утро Каррас вставал под звуки тоскливой мелодии, что напоминала ему о гибели Старой Родины, горной Киммерии, располагавшейся где-то на далеком Западе. Так завещал его отец Конан, который не хотел, чтобы киммирай забыли свое прошлое и стали совсем гирканцами.

В самом же Каррасе смешалась кровь киммерийских горцев и степняков-оюзов.

Грима провели через ряды киммерийских воинов, но не заставили ползти на брюхе через огонь. Два вооруженных тяжелыми короткими копьями стража грубо толкнули асира вперед, чтобы он пал на колени перед Каррасом, который, подвернув под себя ноги, восседал на крытом шкурами невысоком помосте, заменявшем ему трон.

Грим лишь поклонился кагану и выпрямился, не дожидаясь позволения.

— Мы слушаем тебя, дерзкий чужеземец. — тихо сказал Каррас.

Это был среднего роста, но могучего сложения мужчина лет пятидесяти. Черты его смуглого лица выдавали смешение кровей в его жилах. Как и все киммирай он носил длинные волосы, лишь немного подбритые с затылка и висков, и спадавшие на плечи, подобно конскому хвосту. У киммирай был так же обычай, касавшийся внешности. Молодые мужчины брились чисто, достигшие сорока лет отращивали длинные усы, спускавшиеся к подбородку, и лишь перешагнувшие шестидесятилетний рубеж старики отпускали бороды. Если человек слишком рано давал своему лицу зарасти, или же наоборот, долго брился, над ним смеялись, давали обидные прозвища и даже женщины порицали его.

Каррас был еще безбород.

— Имя мое Грим, я из рода асиров, прибыл к тебе, великий каган, с дурными вестями.

Каррас издал сипящий смешок.

— Ты должно быть очень храбр, или совершенно безумен, Грим-асир. — сказал он, усмехнувшись.

За спиной Карраса стояли с опахалами из птичьих перьев два юнца, отгоняя от правителя мошкару, чтобы он не унижал свое достоинство, отмахиваясь руками от гнуса. Каган погладил свои густые усы, глядя прямо на Грима.

— Я обрекаю свою жизнь твоей воле, великий каган. Пусть будет так, как ты рассудишь.