В полутьме шатра он рассмотрел двух обнаженных женщин. Одну из них он помнил, тоненькая, светловолосая, откуда-то с запада, чуть ли не из старой Бритунии. Вторая… Дагдамм пригляделся. Гирканка, наверное, из проклятых богю. Лицо широкое и плоское, зато грудь пышная. Кажется, ночью он ее слишком уж сильно искусал. Дагдамм не был по-настоящему жестоким человеком, и в здравом уме не стал бы мучить женщин или пытать мужчин. Но он легко впадал в буйство, и в гневе был страшен.

И так, вчера я напился еще со стражами. Потом пошел к проклятому чужеземцу и наговорил ему всякого. Потом пошел к женщинам. Где-то в промежутке я еще падал с коня и избил кого-то из своих людей.

— Эй, женщина! — нарочито грубо сказал он. — принеси своему хозяину кувшин кислого молока!

Гирканка давно уже не спала, а только притворялась спящей, потому тут же поднялась, и стала одеваться. Да, в самом деле синяки на груди, на шее. Слишком крепкое вино. Надо было как-то загладить свою вину. Что-то подарить.

Он потянул за ногу светловолосую женщину.

— Уходи. — сказал он просто. — Вечером я пришлю за тобой.

Или нет. — подумал Дагдамм.

Гирканка чуть погодя вернулась с полным кувшином чуть сбродившего молока. Дагдамм осушил его в один прием, довольно крякнул. Правда, когда он поднялся, в голове опять застучало, но от этого не умирают. Во всяком случае не в двадцать два года.

Женщина отводила от него глаза. Дагдамм усмехнулся. До чего причудлива женская стыдливость — выделывать в постели всякие штуки она ночью не стеснялась, а вот смотреть на него утром — да.

— Подай одеться. — проворчал царевич.

Женщина принялась подавать ему вещи.

— Чей это шатер? — наконец спросил Дагдамм, ровно ничего не помнивший до того момента, как обнаружил себя на подушках со светловолосой.

— Вашего сотника Дугалса.

— А где же он сам?

— Дугалс отправился предстать пред взором нашего великого кагана, да правит он девяносто девять лет. — с поклоном сказала гирканка.

Для кого величайший правитель мира и почти живой бог, а для кого еще и отец. — подумал про себя Дагдамм, но промолчал. Он слыл человеком необузданным, но на самом деле буйству его был положен известный предел. Дагдамм знал, что если с его языка сорвется что-то неподобающее, то каким бы сильным он ни слыл, и как бы ни сравнивали его с вековым дубом льстивые певцы, а хребет царевича может сломаться точно так же, как и любой другой.

— Что-то еще случилось?

— Наш повелитель собирается устроить большую тризну, в память вашего славного брата, царевича Конана.

— Ах, да. Мой брат, пусть небесное воинство примет его.

Дагдамм не слишком любил брата, но он вовсе не собирался ломать ему шею или топить Конана в реке, чтобы только обойти на пути к власти. Каррас приписывал ему эти мысли потому что сам он всегда готов был послать убийц даже к родным сыновьям. Дагдамм просто отодвинул бы брата от кормила власти.

— Как тебя зовут женщина?

— Балиха, мой господин.

Дагдамм посмотрел на нее внимательнее. И вовсе лицо у нее не плоское, а наоборот, живое и интересное. Просто чисто гирканское, скуластое и круглое. Глаза раскосые, но не узкие. Красивая для гирканки. Совсем молодая, на несколько лет моложе его.

— Возьми.

Дагдамм пошарил в поясном кошеле и вытащил первое украшение, которое подвернулось. Это оказалось ожерелье из серебряных монет. Наверное, слишком уж дорогой подарок за одну ночь и кувшин молока, но в конце концов, он — наследник Карраса. Царевич должен быть щедрым.

— Благодарю вас, мой господин. — с поклоном приняла подарок Балиха.

И тут Дагдамм сделал лишнее. Сильные мира сего не должны извиняться, а он проворчал.

— Серебро исцелит твои раны.

— Но мой господин, эти раны я бы навсегда оставила свежими.

— Так тебе понравилось?

— Как не нравилось ничто другое в моей краткой жизни, мой господин.

И царевич понял, что говорит она искренне. Воспользовавшись его молчанием, гирканка лукаво улыбнулась и посмотрела на Дагдамма с мнимой покорностью.

Они смотрели друг на друга, сын самого могучего правителя Великой Степи и безвестная невольница. Надо было поставить ее на место.

— Слушай меня, Балиха. Ты ведь принадлежишь Дугалсу?

— Да, мой господин.

— Я думаю купить тебя.

— О, мой господин. — Балиха готова была броситься к ногам Дагдамма, но он жестом остановил ее.

— Но не сейчас. Ты кажешься смышленой женщиной. Это так?

— Пусть судят другие, мой господин.

— Я составлю свое мнение из того, как ты мне послужишь.

— Для меня будет удовольствием служить вам любым образом. — с готовностью откликнулась женщина, но эта ее льстивая фраза оказалась потраченной зря.

— Ты знаешь о чужеземце, которому мой отец отдал священного коня?

— Как и все в этом стане.

— Сблизься с ним. Узнай, что он за человек. Стать ему подругой, любовницей, если это нужно. Но я должен знать, что у него на уме. Ты поняла меня, Балиха?

— Да, мой господин.

— Если ты окажешься полезной, я куплю тебя. У меня только четыре жены, еще есть место для одной. Ты поняла меня?

— Да, мой господин.

— Это все, можешь идти. Хотя нет, не совсем. Приходи ко мне сегодня ночью, сразу же после заката.

— А Дугалс?

— Дугалс не посмеет мне возразить.

Они оба широко улыбались. Дагдамм подавил радость, натянув на лицо свирепое выражение. Балиха следом за ним скрыла свою улыбку, согнувшись в поклоне.

Вечером великий каган приказал устроить в память о павшем на Севере сыне тризну, какой Великая Степь не видела с тех пор, когда он возложил на костер своего великого отца.

Поутру весь исполинский лагерь пришел в движение.

В приготовлениях к тризне принимали участие все, от мала до велика.

Только наследника великого кагана было опять не сыскать.

Значит вновь пьян.

Каррас был мрачен. К естественному чувству горя, которое он испытал, узнав о смерти Конана (до того каган продолжал надеяться, что мечтатель отправился в путешествие, подобно легендарному воину, чьим именем был наречен), примешивались тяжкие думы о будущем его державы.

Некогда он выговорил Конану, что тот не готовит себя к жизни правителя.

Зато Дагдамм откровенно мечтал о власти.

Каррас следивший за каждым шагом сына, не слишком опасался от него заговора, но рано или поздно он должен будет передать престол Дагдамму, потому что обычаи киммирай не допускают, чтобы народом воинов правил старик.

Не приведет ли тогда буйный Дагдамм к краху все то, что возводил его отец и он сам?

Не разрушит ли Орду, не рассеет ли ее?

Так думал Каррас.

Порой он хотел назвать приемником кого-то из своих многочисленных зятьев, но они тоже были либо слишком воинственными и буйными, либо просто людьми того сорта, которых на десяток — дюжина.

А великий каган должен человеком незаурядным.

Конан был таким.

Таков и Дагдамм.

Но сможет ли он быть достойным каганом?

Так думал Каррас.

Конечно, оставался третий сын, юный Нейл, но он не был сыном от законной супруги и едва разменял шестнадцатую зиму.

Мысли кагана вернулись к Конану и суровое лицо старого воина омрачилось еще больше. Он не плакал, но в мрачной задумчивости кагана чувствовалось великое горе, которое, пожалуй, не выразят никакие слезы.

В тот день его глашатаи объявили всеобщий траур, и повседневная жизнь лагеря прекратила течение.

Где-то уже завывали старухи-плакальщицы. Хотя в небе сияло весеннее солнце, а вокруг расстилалась цветущая зеленая равнина, от их песен повеяло тоскливой жутью, старой Киммерией, туманами, зацепившимися за пики гор.

И это было хорошо. Пусть в каждое сердце заберется тоска по молодому царевичу, павшему жертвой предательства.

Люди повязывали головы и руки белыми тряпицами в знак траура.

Воины переворачивали щиты и опрокидывали только что гордо вившиеся на ветру знамена.