— Разбой, казачки! А ну, в сабли их! — скомандовал старший и сам повалился с двумя стрелами, торчащими в широкой спине. Еще один казак упал, хрипя пробитым горлом, двое запрыгали вниз по тропе, торопясь к стругу. Но и в струг полетели стрелы с береговых скал — один казак перевесился через борт, двое других лихорадочно заряжали пищали — наконец, двойной грохот раскатился по тихой туманной воде. Из-за скалы показался казак, припадая на левую ногу, которую зацепила стрела, другой остался на тропе. Дошедший тяжело перевалился в струг, в котором остался лишь один из стрелков — другой скорчился, ухватившись за древко стрелы, торчащей из живота. Двое с трудом оттолкнули шестом тяжелую лодку, и тут второй стрелок задрал голову к невидимому небу и с громким плеском рухнул в темную воду — лишь оперение стрелы мотнулось в пенном бугре, скрывшем дергающееся тело. Раненый еще раз толкнулся шестом, затем упал на дно, спасаясь от стрел, и струг, наконец, медленно скрылся в тумане.

В качинском поселке, расположенном на горе, народу прибавилось — из тайги вышел Кистим и другие мужчины с луками. Дорезав раненых, они сняли с них пищали и припас для огненного боя (русские сабли оставили, не нужны) и снова приступили к сборам. Теперь надо было уходить, не мешкая, — плохо, что струг ушел со стрельбой, но ничего, река пустая, туман густой, глядишь, и пронесет.

Но Енисей не был пуст. Митрей, который плыл к Кистиму по распоряжению староверческого старосты (под предлогом какой-то безделицы, на самом же деле глянуть, что да как нынче в улусе), услыхал выстрелы. Подведя лодку поближе, сквозь редеющий туман он смог разглядеть обстрел ертаульного струга и сейчас же, поймав в парус слабый попутный ветер, повернул долбленку на Красный Яр.

На сто пятьдесят километров выше по Енисею туман уже поднялся. На ярком солнце заблестели железные шлемы, частые наконечники кыргызских пик и редкие пищальные стволы. У берега стояли плоты и лодки, на берегу выстроились плотные ряды всадников, за ними мохнатые навьюченные верблюды. Впереди, на широкогрудом белом коне сидел хан Ишинэ. Высокая лука его седла была украшена фигурными серебряными накладками с чеканными травяными узорами, серебро блестело на оружии и бляхах, украшающих кольчугу.

Кам — Верховный шаман — перед воинским строем принес жертву верховному богу — Худай-чаяну, главе девяти творцов, обитающих в Верхнем мире богов — Чаян-чири. Девять творцов благословили кыр-гызов на славный поход здесь, в Среднем мире людей — Кунниг-чири. Воины сбросят урусов с берегов Енисея и отправят их в Нижний мир мрака — Айна-чири, где им самое место.

Кам разрубил черную жертвенную собаку и разбросал обе части туловища, обрызгав землю жертвенной кровью. Когда жертвоприношение было совершено, хан дал знак, и войско с лязгом и топотом двинулось по степи, направляясь вниз по Енисею.

Узкие глаза воинов вглядывались в таежную даль, в береговые скалы, за которые заворачивала туманная гладь Енисея. Сейчас, после жертвоприношения, их плечи переполняла древняя сила, от века данная хозяевам сибирских гор и степей. Некогда великие царства падали под копыта их коней, горели и рушились города, сдавались неприступные твердыни. Пришло время гореть и деревянной крепости урусов, точно гнойный прыщ вскочившей на их исконной земле, на берегу их Большой воды. ***

С утра Андрей решил помахать топором, пособить в постройке целовальникова «анбара». Ну и с народом потолковать заодно.

— Слышь, Ондрюха, а ты ничего, с топором-то, — сказал рядчик Степан, до того искоса приглядывавшийся к Андрею. — Я б тя в ватагу взял.

— Я подумаю, — ответил Шинкарев. — А ты, Степа, давно на Красном Яру?

— Да уж десятый годок пошел, как на Анйсей перебрался.

— Кыргызов-то видал?

— Как не видать, видал. — Дядя Степан оттянул косой ворот рубахи, показав бугристый розовый шрам над ключицей. — Стрела ихняя.

— На стене стоял? — Андрей кивнул на мощные стены Малого города, краем видные из-за берегового угора.

— И на обламах стоял, да и в поле ходил, с казаками.

— Понятно.

Андрей помолчал, отесывая стропилину и обдумывая следующий вопрос. Спросить надо было точно.

— А как думаешь, если кыргыз опять на острог набежит, откуда его ждать?

— Откуда? Да отовсюдова, — усмехнулся рядчик, аккуратно выводя очередную «курицу»— опору для «потоков», деревянных желобов, предназначенных для отвода дождевой воды.

— Вершные все, долго ль имя… и отсюдова, — он махнул на склон Афонтовой горы, — и оттудова, — показал на степную долину речки Качи, не видимую с енисейского берега.

— А с реки?

— С Анисею-то? Да нет, такого не видал. Не любят оне лодок-то. Вот казаки, те завсегда по воде в кыргызы ходют.

«Короче, с реки кыргызов не ждут. А тем временем раскольники кому-то лодки готовят. С берега до острожных ворот — всего ничего. Только в Большой город войти, но эту-то стену они легко возьмут».

— А вы где живете, на Посаде? — снова спросил Андрей.

— Посадские мы, верно.

— Тут это… такое дело. Как ехали мы сюда, у кыштымей на Калтате ночевали. Так те говорили, что у кыргызов лодки завелись. Ежели что… ты поглядывай за рекой. Да воеводе скажи или сам знаешь кому.

Рядчик хмыкнул только, ничего не ответив, — не разберешь, то ли поверил, то ли нет. Но Андрею стало спокойнее. Поставив стропила, плотники набили на обрешетку деревянную кровлю, пригрузив крышу сверху «охлупнем»— тяжелым бревном, оканчивающимся «кокорой»— резным торцом, украшающим фронтон амбара. Заколотив в крышу темный, грубо-кованый гвоздь, Андрей огляделся — к вечеру день потемнел, под полосой тяжелого, сине-серого неба, над темными вершинами заречных хребтов поднимались нагромождения круглых облаков, словно бы изнутри освещенных глубинным, нутрянно-желтым светом. В одном месте свет был какой-то особенно яркий, плотный — словно зрачок диковинной птицы из путаницы мутно-сизых перьев зловеще уставился на Андрея.

«Гроза идет».

— Дядя Ондрей! А дядя Ондрей! — послышался внизу высокий девчоночий голос. Звала целовальникова Малашка.

— Чего тебе? — спросил Андрей.

— В избу идить, деда зовет.

Дедом она звала господина Ли Ван Вэя. Андрей лихо спрыгнул с крыши.

— Он сам тебя послал? — спросил уже на земле.

— Сам. Ишшо грит, дядю Чена привесть. Неча, грит, с девками цельный день лясы точить, — рассудительно, как взрослая, произнесла Малаша.

— Ну, пойдем за дядей Ченом. — Андрей погладил ее по светлой головке.

Чен нашелся неподалеку, на бревнах, сваленных у реки, в окружении четырех или пяти посадских девок. В руках у него была балалайка, из которой он извлекал мурлыкающую китайскую мелодию. Две сочные девахи привалились к нему с двух сторон, щелкая орехи. Рука Чена доходила до струн, ухитряясь обойти вокруг одной из девок, непрерывно двигаясь по тугой груди, на которой, казалось, вот-вот лопнет сарафан. Впрочем, девка и сама была не прочь о мужика потереться.

Снает толька нось глубокайя,

Как полатили они… —

Пел Чен с утрированным китайским акцентом.

— А «Мурку» могешь? — спросил Андрей, с силой вбив топop в бревно. — Пошли, Ши-фу зовет!

— Ну-у-у… — недовольно заныли девки, но Чен молча поднялся, оставив балалайку, и двинулся вслед за Андреем.

— Вот слушай, — сказал он Шинкареву:

Появляются деньги — появляются девки.

Появляются девки — исчезают деньги.

Исчезают деньги — исчезают девки.

Исчезают девки — появляются деньги.

Появляются деньги — появляются девки.

Появляются девки — исчезают деньги… —

Такая философия. Называется «Малый круг двух стихий». Учись, студент!

— Не учи ученого.

К избушке они подошли уже в сумерках. Перекинувшись с Мастером парой слов по-китайски, Чен тут же ушел куда-то, Мастер молча сидел перед остывшим очагом, рассеянно глядя то ли в неметеный пол, то ли куда-то вглубь себя.

— Может, чайку попьем? — предложил Андрей.

— Что? — Китаец вскинул голову, оторвавшись от своих мыслей. — Чай? Не успеем, времени мало.