– На улице Шателена двое раненых с проникающими полостными ранениями, – проинформировал я диспетчершу. – Одно колотое в грудь, одно в брюшную полость. Приезжайте скорее, пожалуйста, пока они не издохли, если вам не трудно, конечно. Оба за универмагом в темноте лежат.

– Вызов принят, – ответил прокуренный женский голос и глупых вопросов не задал.

– Спасибо, – вежливо сказал я, сложил трубку и сунул за пазуху. Мои пальцы числились в дактилоскопической базе данных ГУВД, и не имело смысла упрощать работу органам следствия.

Я поторопился смыться с Шателена. Перебежал улицу Курчатова и укрылся в темноте помоечных дворов родного квартала. Я нырнул в ночь, как в теплую реку. На своей земле было покойно и безопасно. Фонари почему-то не горели, однако борьба за экономию электроэнергии меня вполне устраивала. Лучше остаться невидимым для милицейского экипажа, а фары патрульной машины я замечу издалека и успею скрыться. Больше всего мне сейчас хотелось забиться домой, под крышу, не зажигая свет, залезть в постель и уснуть, оставив в прошлом сегодняшние кошмары. А завтра будет новый день!

Я скользил по неосвещенным тропинкам, как призрак. Возле маминого дома появилась мысль не испытывать судьбу, но так не хотелось врать, где Маринка и почему заявился один, что я пошел к себе. Кроме того, было интересно, караулят меня патриоты или оставили в покое. Я обогнул дом с тыльной стороны, куда выходили окна моей квартиры, рассмотрел их на предмет отблесков свечи, фонарика или телевизора, не найдя, осторожно прокрался вдоль стены и завернул под арку. Сбавил ход и принялся вдумчиво изучать припаркованные автомобили. Во тьме было решительно невозможно различить сидящих внутри наблюдателей, даже если б они там были. Никто не закуривал, не затягивался сигаретой, не болтал по сверкающему, как новогодняя елка, мобильнику и не включал подсветку часов. Машины оставались темны. В каждой из них могло скрываться по пять головорезов, а могло вообще никого не быть. Проверить это можно было только на практике. Практика – критерий истины, как учили нас в Университете. Лечь в теплую постельку хотелось так сильно, что я признал справедливость марксистско-ленинской теории, переложил ТТ в левый карман куртки, в правом сжал светошоковыи фонарь и, не колеблясь более ни секунды, направился к стоявшим у парадной автомобилям. Если засада и была, то только там. Нападение – лучший способ защиты!

Веселая злоба быстро сменилась разочарованием. В машинах у подъезда никого не было. Я вглядывался в салон каждой, готовый к схватке с превосходящими силами противника, но сражаться оказалось не с кем. Боевой задор иссяк. Проклятый «Трискелион» не приехал.

Обескураженный и опустошенный, я побрел к крыльцу, когда навстречу от стены отделилась нелепая фигура в куртке с капюшоном. Пока она неподвижно стояла под темными окнами первого этажа, ее совершенно не было видно. Я даже испугался. Почудилась хитрая ловушка нацистов, затаившихся возле дома и готовых наброситься на меня со всех сторон. Однако фигура двигалась так неуклюже и выглядела столь жалко, что ни о какой принадлежности к спортивному клубу речи быть не могло.

«Наверное, бомж или алкаш, сейчас мелочь станет клянчить», – подумал я и нарочито грубо спросил:

– Чего тебе?

Бомж приблизился. Руки у него при ходьбе не двигались и были чуть расставлены, как крылья у пингвина. Вероятно, напялил под куртку сто одежек, невзирая на теплую погоду. Бездомные любят кутаться. Я не стал подпускать его вплотную и отступил чуть назад и влево, чтобы можно было садануть по затылку рукояткой пистолета, если бродяга окажется агрессивным, а потом сразу нырнуть в парадняк. Бомж по-прежнему молча повернулся ко мне и оказался совсем рядом. В нос шибанула тяжелая звериная вонь. Не амбре давно не мытого тела и сопревшей одежды, а что-то совсем запредельное. Нечеловеческое.

В комнате на первом этаже включили люстру, и я увидел лицо под капюшоном. Не целиком, но знакомые черты различил мгновенно. Ко мне шел Лепяго!

– Стой! – Я отскочил, наставив на него пистолет.

Лепяго прыгнул, вытянув руки. Я трижды нажал на спусковой крючок. Чехословацкие патроны с усиленной пороховой навеской для ППШ били громко и сильно. Лепяго замер, навылет прошитый пулями. Я считал, что он должен упасть, но злокозненный директор краеведческого музея кинулся на меня. Я увернулся, проскочил мимо двери, упустив шанс спрятаться в парадном. Может быть, оно и к лучшему. В подъезде я оказался бы в ловушке: времени ждать лифт или возиться с квартирным замком преследователь мне не даст, догонит и схватит. О том, что он сделает дальше: загрызет, задушит или разорвет голыми руками, даже думать не хотелось. Уклонившись очередной раз от лап Лепяго, я сорвался что есть мочи, слыша позади тяжелый топот. Выстрелил, не оборачиваясь, и, кажется, промахнулся. Стук каблуков был совсем близко, уже различалось громкое дыхание, хриплое, нутряное, словно у загнанного коня. Пальцы лапнули за плечо, но соскользнули с куртки. Я пригнулся. Шмальнул из-под локтя. Попал! Преследователь споткнулся, но тут же восстановил темп. Пули его не брали!

Пальцы снова сцапали за куртку, но я рванулся и высвободился. В отчаянии я отмахнулся светошоковым фонарем, крепко зажатым в правой руке. Не задел. Лепяго совсем по-лошадиному всхрапнул, то ли так запаленно рыкнул, – над самым ухом! Я выстрелил еще раз и машинально полыхнул фонарем за спину. Отблеск ослепил меня самого, правый глаз перестал видеть, а левый только различал неясные силуэты, но преследователь остановился, и на весь двор раздался тоскливый и утробный вой упустившего добычу голодного упыря.

Сквозняк, ублюдочный потомок залетающего в форточку ветра, с хулиганской настырностью терзал босые ноги, а я стоял у окна и слушал, как визжат под дождем разбегающиеся дети.

Ливень налетел внезапно и почти сразу стих, превратившись в мелкий ситничек. Он даже не разогнал прохожих. Мокрые люди шли себе дальше по делам и не думали прятаться. Они заметно повеселели, приняв удар стихии. После ливня теплый дождик не казался досадной неприятностью.

Наконец прекратился и он. Выглянуло солнышко. Дети повалили во двор, играть в грязи и веселиться. Я вышел на захламленный балкон, облокотился на перила, вдохнул парную сырость, поднимавшуюся от влажной прогретой почвы и мокрой травы. На душе стало покойно и славно. Мимо головы беззвучно просквозил трехгранный напильник и воткнулся в землю. Я оторопело задрал башку, но никого не увидел. Значит, не обронили: если бы упустили, сейчас таращились бы вниз, силясь узреть пропажу, а тут спрятались. Значит, кто-то сверху специально в меня запустил. Прицелился и разжал пальцы, урод! Ребенок какой-нибудь дебильный, взрослому такая хрень в голову не придет. Что за сучий мир! Надо будет узнать, живет ли наверху молодой дегенерат. Если живет, поймать и искалечить.

Я вернулся в комнату злой. Расслабляться и вообще чересчур радоваться жизни было делом преждевременным. Только возрадовался, а тут тебе на! – напильником по башке. Вот же отморозь юная! Что из этих беспредельщиков вырастет? Next-generation[26] прогрессивных клерков, которые, напившись в пятничном баре, будут хвастать таким же неудачникам, как кидались напильниками в детстве? И ностальгически вздыхать в пивную кружку, стыдливо потупив глаза… Мутанты моральные!

– The mutant child of a twisted state![27] – припомнил я Оззи Осборна, по которому, как все культурные молодые люди моего поколения, фанател в юности.

Мобильный телефон заиграл «Мы бывшие спортсмены, а ныне рэкетмены». Я поторопился к нему. Сейчас было самое лучшее настроение для разговора с Ласточкиным.

– Слушаю вас, Кирилл Владимирович, – устало сказал я.

– Что же ты творишь, чудило? – вместо приветствия наехал Ласточкин. – С тобой по-хорошему договориться хотели, а ты быкуешь.