Я все еще по нескольку раз в день звоню Эду и вешаю трубку. А он звонит мне и говорит, что у него определитель и, если я не перестану его доставать, он заблокирует на своем аппарате мой номер, тогда я больше не дозвонюсь ему. Я отнюдь не горжусь своим поведением, но так ненавижу этого человека, что готова задушить голыми руками.

Амаури вернулся из ванной и надел боксеры, свободные джинсы, майку, поверх нее рубашку с пуговицами до пояса, четки, ботинки и солнечные очки. Надушился. Мужской аромат. Хлопнул меня по плечу, вырывая из дремы.

– Ну, я пошел. – Поцеловал в щеку. Я прижалась к нему и привычно пощипала губами его шею.

– Вернешься?

– Сразу после занятий. Что-нибудь купить?

– Овсяную муку. – Я много ела, но впервые, испытывая счастье в любви, не прибавляла в весе. Амаури посоветовал питаться чаще, но малыми порциями и пить больше воды. А если я забывала, сразу напоминал – подавал стакан воды и тост. Кто бы мог подумать?

Амаури занимается английским как вторым языком и испанской литературой в Муниципальном колледже Роксбери. Sucias не верят. Он умный. Но они не способны этого понять.

Формально Амаури живет неподалеку от меня с сестрой на Джамайка-плейн, но фактически на стороне Франклин-Парк-Сайд на Вашингтон-стрит.

Сестра обитает в задрипанном райончике по соседству, где все трехэтажки точь-в-точь похожи на дом, где живет она со своими родными: покосившиеся, потрескавшиеся, унылые, как все, кто в них поселился. Деревянные крылечки облуплены и покрыты граффити. Пустые жестянки и обертки от конфет словно произрастают из черной грязи во дворе. Вокруг несколько низкорослых кустиков, но не для красоты, а чтобы прятаться, если заявятся копы искать шпану. Амаури возил меня мимо, но я еще ни с кем не познакомилась.

Для сведения: он живет не в трущобах, как полагает Уснейвис. И нету него никаких детей. «Она путает меня с Арабом, – объяснил Амаури. – Там в самом деле живет такой парень, очень похожий на меня. Меня постоянно принимают за него. Полный идиот – у меня из-за него большие проблемы. Всегда останавливают, думают, что я кому-то задолжал. А это он, а не я».

Днем Амаури забрал меня с работы и посадил в свой черный «аккорд» со свисающим с зеркала заднего вида освежителем воздуха в виде яблока.

– Мне надо заскочить к сестре, – сказал он. – Поедешь со мной?

– Конечно. – Раньше он никогда не предлагал мне познакомиться со своими родными. Я была польщена. Посмотрелась в притемненное зеркальце заднего вида и поправила все, что нужно было поправить.

Ход машины был плавным, в салоне хорошо пахло. Я не знала никого, кто бы лучше Амаури заботился об автомобиле. Он обращался с ним, как с живым существом, кормил, поил, мыл, ласкал, чистил внутри портативным пылесосом, который держал в багажнике.

Автомагнитола обязательно пела какую-то песню, Амаури подтягивал, и у него катились слезы. Вот еще, скажете вы, большой доминиканский мачо не умеет плакать. Он из деревни, где мужчины считают своим правом, дарованным им Богом, одновременно окучивать четырех женщин. Не будет он сопливиться по всяким пустякам. Не угадали: Амаури другой. Он постоянно плачет.

Вот и сейчас Амаури напевал свою любимую песню, выглядел удрученным и вел машину одной рукой. Входил в повороты так эффектно, будто за ним наблюдали толпы людей. Los caminos de la vida, no son como yo pensaba, no son como imaginaba, no son como yo creia. Дороги жизни не такие, как я думала, не такие, как я воображала, не такие, как я верила.

– Я был так молод, когда приехал сюда, – говорил Амаури. – Это несправедливо. – В этот момент мы проезжали приют бездомных на Джамайка-плейн и Франклин-парк, и он покосился на парней, сидевших в убогом казенном рубище на улице за цементным столом и куривших свои сигаретки. – Ay, Dios mio! Eso, si, me da mucha vergiienza![170] – От их вида он опять так расстроился, что снова заплакал. И спросил по-испански: – Теперь понимаешь? Понимаешь, каково таким, как я? Вот каков может быть наш удел.

Мы подъехали к потрепанному трехэтажному кирпичному зданию. На балконе второго этажа стоял мальчик и смотрел на нас. На нем были только майка и трусики. Завидев Амаури, мальчик начал подпрыгивать.

– Привет, Освальдо! – крикнул Амаури, пока мы шли к подъезду. – Беги в комнату, пока не простудился. Что ты делаешь на балконе?

В таких квартирах я бывала только по заданию газеты, если кого-нибудь убивали или приходили арестовывать. Мы миновали переднюю «дверь», если ее только можно назвать таковой, поскольку в этой двери не было весьма важной части – створки. А на месте, где некогда была дверь, осталось прямоугольное отверстие в стене с заржавевшими петлями, к которым она была прикреплена. Темная общая лестница воняла мочой и хлоркой. Но, несмотря на полумрак, я увидела, что обои на стенах ободраны и из-под них на ступеньки крошилась свинцовая краска.

– Этот Козел хозяин никак не починит свет, – проворчал Амаури и ударил кулаком по стене. – За то, как он обращается со своими жильцами, его следует посадить в тюрьму. Считает их животными. Я говорил сестре, чтобы она не платила, пока он все не починит. Но она все равно платит. Боится его.

Сестра Амаури жила на втором этаже и в это время подметала лестницу у своей двери. Дородная женщина втиснулась в узкие красные джинсы и майку с выцветшим доминиканским сюжетом на груди. Волосы были стянуты в тугой хвостик, под красивыми светло-карими глазами темные круги. Я еще не встречала такую старую молодую женщину.

– Привет, Нэнси, – сказал Амаури. Они обнялись, и он по-испански добавил: – Познакомься с моей подружкой.

Я протянула ей руку. Она как будто удивилась, перестала растирать поясницу и вынула из-за спины руку.

– Как поживаете? – спросила я.

– АШ. Вот так. – Унылый ответ унылой женщины.

С лестницы на тот самый балкон, где мы его видели, выбежал Освальдо – в майке, носках и трусах. В одной руке он тащил мяукающего котенка с гноящимися глазами, в другой – пластмассового игрушечного робота без рук. Мне хотелось заплакать. Мальчик улыбнулся, и я поняла, что когда-нибудь он станет красивее дяди.

– Что я тебе сказал! – прикрикнул на него Амаури и замахнулся, словно был способен ударить племянника. – Иди в дом. А то заболеешь. – И повернулся к сестре: – Зачем позволяешь ему так выбегать на улицу? Там холодно. Я же купил ему одежду! И избавьтесь, пожалуйста, от этой кошки – она больная. Или отнесите к ветеринару. Что с тобой такое?

Нэнси перестала обращать на брата внимание и продолжила уборку. Если в ней когда-нибудь и были энергия и счастье, они давно испарились. Мы с Амаури вошли в квартиру. В ней не было ничего особенного: убогий коридор, три спальни, гостиная, кухня и ванная. Некрасивые старые деревянные полы. В гостиной на полусидел мальчик постарше и играл в шарики – ронял их и смотрел, как они катятся в другой угол. Ему не приходилось подталкивать их – все свершалось за счет гравитации. Квартира словно скособочилась в сторону, и у меня возникло странное ощущение, что я попала в карнавальный шутовской павильон.

– Джонатан! – окликнул мальчика Амаури. – Ну-ка вставай, иди убираться в своей комнате. Ты уже сделал уроки?

Мальчик поднял голову и посмотрел на дядю туповатыми влажными коровьими глазами. Он явно не отличался сообразительностью. Дышал открытым ртом и таращился на меня.

– Кто эта красивая тетя?

Амаури снова замахнулся, будто хотел отшлепать мальчугана.

– Не смей грубить! Поднимайся и иди готовить уроки!

Джонатан встал и в трениках и майке с Багсом Банни поплелся на кухню. Мы последовали за ним. Там у плиты стояла женщина в черных брюках и майке с рисунком «под леопарда». Ее ярко-рыжие волосы поседели у корней. Женщина помешивала ложкой в кастрюлях с аппетитно пахнувшим варевом. Морщинистая ложбинка меж грудей струилась наружу из выреза. Она улыбнулась, продемонстрировав желтые зубы, оттененные ярко-красными губами.