- Кому?

- Ильясу. Знаешь, его повесили. Я просил за него, но наверное, плохо. Сказали - палач и повесили. Веревку на шею, лошадь под ноги и плетью. Она вперед и тело резко вниз падает, если повезет, то перелом шеи и мгновенная смерть, если нет - то агония, пена на губах и фиолетовый язык наружу. Это очень страшно, когда ты видишь человека, которому многим обязан, висящим на суку. А повесили его другие люди, которым ты тоже обязан, потому что они спасли тебя и предоставили укрытие. И ты не знаешь, как поступить … Ильяс, он же в Империи в Департаменте Внутренних Дел немалый пост занимал, он и карьеру сделать мог и все такое, а вместо этого со мной возился, повстанцев этих нашел, и колонну прямо в засаду вывел, хотя точно знал, что там засада. Получается, ради меня он снова предал, а я… я ведь даже не попрощался с ним. Он просил о доверии, просил подождать немного, теперь-то я знаю, что он планировал, а тогда просто послал куда подальше. Я его вообще видеть не мог, в голове только и мыслей о прошлом, о том, как раньше все было хорошо, а теперь плохо, а раз плохо, то нужно найти виноватого, вот я и нашел.

- Любой имеет право на ошибку.

- Любой. - Согласился Фома. - Но как жить, когда понимаешь, что исправлять эту ошибку поздно? Что человек, которого ты ненавидел, на самом деле желал тебе только добра? И твоя вина перед ним настолько велика, что никакое раскаяние не искупит… он ведь письмо оставил. Сказал прочитать, если вдруг с ним что-то случится. Я ведь тогда мог заметить, насколько он изменился, спросить или хотя бы поговорить по-человечески. А повстанцы его повесили за то, что в свое время Ильяс расстреливал врагов народа и… Устроили народный суд, с председателем и обвинителем. А он не защищался, сказал, что все правда и он ни о чем не жалеет. И что за грехи свои перед Богом ответит, а на людей ему плевать.

- Смелый.

- А я трус. Я думал, что меня вместе с ним, но обошлось, не знаю, почему, но… но Ильяс сказал, что раз его казнят, то теперь я обязан жить. Чтобы не зря все.

- Умный. - Мне было грустно, Ильяса жаль, и Фому жаль, и себя тоже.

- Умный, - соглашается Фома. - А я дурак, что сразу не увидел, какой он.

Не понял. И я не поняла, только Фома думал об Ильясе хуже, чем тот был на самом деле, а я ошиблась в обратную сторону.

Фома разматывает бинты на ногах - там самые сильные ожоги - и предупреждает.

- Будет больно.

Ненавижу эту процедуру, но понимаю, что без нее никак. Под бинтами образуются волдыри, которые, если не вскрыть, быстро загнивают, превращаясь в глубокие язвы - уже имелся печальный опыт. Поэтому Фома аккуратно протыкает волдыри, а я, чтобы не выть от боли, пытаюсь разговаривать. Не вслух - стоит открыть рот, и боль вырывается криком - про себя. Мыслями тоже можно разговаривать, жаль только связь односторонняя.

Иногда я думаю, что Рубеус просто не хочет меня слышать… но сразу же прогоняю мысль, потому что думать так слишком тяжело. Я зову его, каждый день зову и… и ничего.

Фома пытается действовать осторожно, но мне все равно больно и эта боль странным образом усиливает зов. И мою просьбу о помощи.

Если закрыть глаза - несмотря на слепоту, с открытыми все равно не получается - то в белой пустоте можно рассмотреть тонкие похожие на рваную паутину нити связи. Их осталось не так много, но они есть, а значит, Рубеус слышит меня.

Сначала, увидев эти нити, я обрадовалась, решила, глупая, что он вытащит меня отсюда, и ждала. Каждую ночь ждала, а на рассвете придумывала очередную причину, почему он не пришел сегодня.

Не смог.

Глупо, конечно, во-первых, раз есть связь, то от аркана он избавился. А если избавился от аркана, то… то должен придти. Он ведь сам обещал, что мне никогда больше не будет больно. А мне больно и стыдно и страшно. Я боюсь навсегда остаться слепой, боюсь умереть не отомстив, боюсь… да проще сказать, чего я не боюсь.

Боли. Привыкла.

- Тише, ну не плачь, сейчас уже все… их с каждым разом меньше и меньше, а скоро совсем исчезнут. И с глазами все поправится, ты просто не думай о плохом.

Не думай. Я стараюсь не думать, и стараюсь не плакать. Главное - выжить и вернуться, возможно, мне лишь кажется, что Рубеус слышит меня, это ведь пятно, и существование связи может оказаться лишь иллюзией.

Да все вокруг может оказаться лишь иллюзией, хотя боль в таком случае получилась очень правдоподобной.

Фома

Рядом с Коннован было легко, наверное, потому что все его проблемы казались несущественными и глупыми. Фома радовался, что она выжила, хотя и не понимал, как такое возможно. Любой человек умер бы и не единожды, но Коннован - не человек, воин, да-ори… вампир. Смешно теперь думать о том, как он пытался убить ее, как боялся и ненавидел за собственный страх.

Теперь он боится того, что не сумеет защитить ее. Все чаще Фома слышал разговоры о том, что от вампира нужно избавиться. Пока Януш разговоры игнорировал, и его молчаливое согласие было единственной защитой. А Коннован, как назло, выздоравливала медленно. Вернее, сквозная рубленая рана затянулась в первую же неделю, но вот ожоги… черная кора облазила крошечными пластинками, обнажая нежную бледно-золотистую кожу, но та отчего-то не приживалась, а на второй-третий день, грубела, съеживалась в рубец или разрывалась язвой. Фоме даже представить было страшно, что чувствует Коннован. Она не кричала, плакала иногда, когда думала, что никто не видит, и замолкала, когда разговор сворачивал на неприятную тему.

А вчера она попыталась встать, Фома протестовал, ей слишком рано было подниматься с постели, но Коннован не послушала и в результате все повязки пропитались бледной вампирьей кровью. Ну и куда ей не терпится? Фома спросил.

- Просто не люблю зависеть. Даже от тебя. Не обижайся, пожалуйста, на самом деле я понимаю, что обязана тебе жизнью, но… я должна найти одного… человека.

- Зачем?

- Чтобы убить, - спокойно ответила Коннован. - Он думает, что я умерла, и это хорошо. Но я жива, и значит… - она замолчала, не договорив фразу. Молчал и Фома, ночь на улице, в палатке тихо, здесь место лишь для двоих, никто больше не желает жить под одной крышей с вампиром. За матерчатыми стенами, несмотря на поздний час, кипит жизнь, там костры, разговоры, печальная песня о чьей-то тяжелой судьбе и стрекот сверчков.

- Я никогда не думала, что жить так больно, - рука Коннован сжимает покрывало, - умирать больно, особенно если тебя убивают долго… просто потому что нравится смотреть, как ты умираешь. Меня никогда не убивали так, чтобы убить. Володар, он… я была нужна ему и знала это. В бою другое, здесь же… страшно. Зовешь на помощь, а никто не приходит. И сейчас никого. А солнце не белое, красно-желтое и горячее… я думала, что умру, но живу.

Закрыв глаза, Коннован спросила.

- Скажи, как я выгляжу? Только честно.

- Честно… ну, не слишком хорошо.

Если совсем честно, то выглядела она ужасно, глубокие язвы, переплетенные темными уродливыми рубцами, слипшиеся волосы, уже не белые, а желтоватые, похожие на выжженную солнцем траву, и этот беспомощный затравленный взгляд. Каждый раз, когда кто-то заходил в палатку, к счастью подобное случалось нечасто, Коннован вздрагивала.

- Что весьма и весьма закономерно, - прокомментировал Голос. - Если бы с тебя сняли шкуру, то ты бы тоже нервничал.

Фома согласился, в последнее время он часто соглашался с Голосом, а тот по молчаливой договоренности объявлялся не слишком часто.

- Выходит там, снаружи, два года прошло? - некоторые ее вопросы ставили Фому в тупик, не столько своей сложностью, сколько неожиданностью. Недавно о внешности говорила, а теперь о времени, но Фома отвечает.

- Даже больше.

- Значит, я не справилась… всего-то два месяца было, и я не справилась. Я никогда ни с чем не справлялась. А два года - это много? Ну, для людей?

- Много, - Фома помнил каждый день из проведенных в лагере, они похожи друг на друга и в то же время разные, с каждым прожитым днем надежды становилось все меньше, а отчаяния больше. Коннован, облизав губы, которые тут же распухают капельками крови, замечает: