Это, конечно, было нелегким делом. То есть было нелегко разобраться с гипотезами относительно появления Краймонда на пороге или обратного бегства Джин к нему. Это больше было связано с тем, как он летел вниз по лестнице в башне, даже с его падением в реку. Но опять-таки, это не было простой жаждой мести. Весь мир расшатался, и необходимы радикальные меры, чтобы скрепить его. В трезвом уме Дункан не воображал, что, если убьет Краймонда, «все станет лучше». Если он действительно совершит хотя бы это убийство или это членовредительство, он окажется в тюрьме или, если это сойдет ему с рук, будет жить с чувством вины и страха. Ему не казалось, что это как-то связано с Джин; более того, он сознавал, что как раз за это Джин может навсегда возненавидеть его, но, преследуемый своей навязчивой идеей, не слишком задумывался о таком исходе. Наваждение принимало вид тяжкой обязанности или избавления от мучительной физической потребности: с Краймондом необходимо что-то делать. Когда пришло письмо от него, Дункан сразу отметил, насколько выражение «незавершенное дело» точно подходит к тому, что существует между ними; значит. Краймонд тоже это чувствовал.

Итак, вот чего он ждал от их встречи, как чего-то предопределенного и неотвратимого, совершенно не представляя, как она сложится. Молоток, нож были лишь слепыми символами. Надо было только как-то пережить время, оставшееся до пятницы.

В четверг утром к Джин явилась нежданная гостья.

Часто на Джин наваливалась сильная усталость. Среди вещей, в которых она не до конца призналась мужу, были еще не прошедшие последствия автомобильной аварии. По возвращении в Лондон она обратилась к своему врачу и в больницу. Ей сказали, что, в конце концов, нельзя же ждать, что, попав в такую аварию, отделаешься только вывихнутой лодыжкой! Есть и ушиб позвоночника, и плечо не в порядке, ничего серьезного, но надо срочно пройти курс физиотерапии. Мучила ли ее боль? Нет, душевные страдания на время затмили телесные, и вот теперь они вернулись. Она ходила на прогревания, плавала, как в фантастическом сне, там в горячем бассейне. Бассейне слез, сказала она себе, но не по Дункану. Делала специальные упражнения. Лодыжку она вылечила, плечо стало лучше, но теперь ныло все и блуждающая боль расползалась по телу. Гордость не позволяла ей говорить Дункану о таких обиходных вещах, разве что шутливо, поскольку он знал о ее походах в больницу. Они со смехом говорили, а не поехать ли им, когда придет весна, в Баден-Баден или Карлсбад.

Тем временем на другом уровне Джин тоже испытывала разрыв, но и неизбежную связь между самоанализом и гедонизмом. Она находила некоторое облегчение и в том и в другом, но ни то ни другое не давало освобождения от глубинного, духовного недуга, ее любви к Краймонду, от которой она пыталась и надеялась, мало-помалу, день за днем, час за часом, излечиться. Иногда она пробовала вспомнить, как все проходило в первый раз. Так же ли она тогда пыталась — или просто сохранила все в целости, схоронила, как яд или еще живой эмбрион, в таинственном сосуде в потайном углу шкафа? Так же ли будет сейчас, или это уйдет, должно умереть, умрет? Как Дункан, — ибо она была похожа на него, стала похожа, так же мыслила, так же говорила и спорила, — она иногда спрашивала себя, возможно, она неправильно понимает проблему, ошибается в ее сути? К чему вообще задаваться подобным вопросом? Главное теперь, что она любит Дункана и счастлива. В этом свете потеря Краймонда могла казаться чуть ли не чем-то механическим, неизбежным событием, оставшимся в прошлом, никак не влияющим на течение ее жизни. В таком настроении она обращалась за поддержкой к определенным воспоминаниям: постоянным утверждениям Краймонда, что их любовь «невозможна», и, что казалось ей особенно важным, его воплю на Римской дороге: «Это шанс для тебя!» Что ж, шанс для нее был и шансом для него тоже, и она верила его словам. Жестокость, с которой он бросил ее там, наверняка была умышленной, печатью на их разрыве. Ей помогла вера в его правдивость. Все было кончено, и должно быть кончено. Никакого воскрешения теперь. Ему была нужна его свобода, и ей нужно научиться испытывать необходимость в свободе для себя. Но болезнь была тяжелой, а исцеление медленным.

Дункан ушел на службу. Его прошение об отставке еще не удовлетворили, но это скоро должно было произойти. А пока подвешенное состояние, передышка. Даже квартира, с которой они собирались расстаться, знала это, хотя Джин прибиралась и наводила чистоту почти как всегда. Было что-то временное в их жизни сейчас, что они сознавали, убеждая друг друга: переезд на новое место вдохнет в них обоих новую жизнь.

Джин читала в истории Прованса о том, как там нашли скелет слона, должно быть, одного из тех, что были в войске Ганнибала, когда раздался звонок в дверь. Она пошла открывать. На пороге стояла Тамар.

Джин не видела, более того, даже не думала о Тамар со времени возвращения к Дункану, хотя вспомнила сейчас, как кто-то говорил ей, что Тамар была больна. Она обрадовалась ей.

— Тамар! Входи, как я рада тебя видеть! Уже выздоровела? Слышала, что ты болела. Извини, что не проведала тебя. Дункан и я были так заняты. Входи, входи, присаживайся. Что, на улице ужасный холод? Давай свое пальто. Слава богу, снег сошел. Желаешь кофе или глоточек чего-нибудь? Могу накормить тебя завтраком, если не торопишься.

— Нет, спасибо, — отказалась Тамар, отдавая пальто. Сумочку бросила на пол.

Джин сразу увидела, что Тамар изменилась. Похудела, побледнела и стала старше, даже как будто выше. Кожа лица, обычно нежная и прозрачная, казалась тусклой и землистой. Вокруг зеленых с коричневыми крапинками глаз темные круги. Она была в своем всегдашнем пальто, юбке и выцветшем свитере с воротом «поло», по которому в беспорядке рассыпались непричесанные волосы. Она беспокойно оглядела комнату:

— А где Дункан?

— Он на службе, — ответила Джин. — Он расстроится, что не застал тебя. Ты должна зайти к нам в какой-нибудь из ближайших вечеров, когда он будет дома. Садись, пожалуйста, и расскажи, как живешь.

Тамар опустилась на диван возле камина, Джин села напротив с чувством облегчения, как человек, вдруг увидевший, что у другого неприятности, забывает о своих бедах.

— Семестр в Оксфорде закончился? Ох, извини, ты же ушла из университета. Была больна?

— Да.

— Но теперь тебе лучше? Как на работе? Ты, наверное, уже вернулась на работу?

— Да. Там все хорошо.

— Давай принесу что-нибудь: кофе, шерри, печенье?

— Нет, спасибо. Дункан рассказывал вам обо мне?

— О твоей болезни? Нет. Но ты сама расскажешь.

— Не рассказывал?

— Гм… нет… что ты имеешь в виду?

— Тогда лучше я расскажу, раз он будет позже.

— Да о чем ты собираешься рассказать? — не понимала Джин.

— Дункан и я… мы были любовниками.

— Что?

— Ну, не совсем любовниками, только одну ночь… даже не ночь, вечер… один вечер… и я забеременела… и… и он не знает об этом, по крайней мере я думаю, что не знает, пока об этом не стало известно… конечно, я никому ничего не говорила, но Лили Бойн знает и, думаю, проговорится, она такой человек, что…

Тамар проговорила все это монотонным, будничным, довольно раздраженным тоном, блуждая взглядом по комнате. В паузах она кривила лицо и жмурилась, как от боли.

— Постой, — сказала Джин. Она мгновенно собралась. Пригладила платье и сложила руки на коленях. Голова была ясной и холодной. — Тамар, это правда, то, что ты говоришь? Ты ничего не выдумываешь? Ведь ты была больна.

Джин не считала, что Тамар страдает галлюцинациями, она просто хотела убедиться и заставить ее говорить более членораздельно.

— О да, правда, — ответила Тамар по-прежнему нервно и отрешенно. — Хотелось бы, чтобы это было неправдой. Только одна ночь… вечер. И я забеременела. Разве не странно?..

— Но ты не могла… Дункан не способен…

— Очень даже способен, можете мне поверить! — ответила Тамар злым, почти пронзительным голосом.