— И столь же разрушительная, как эти памфлеты? — спросила Роуз.

— Не уверен, что слово «разрушительный» тут уместно, она явно не менее экстремистская… но в ней есть кое-какие глубокие идеи. Роуз, он же мыслитель, активисты обвиняют его в том, что его не интересует рабочий класс!

— Хорошо, это его идеи нам не нравятся! — горячился Гулливер. — Идеи тоже разрушают, как ты прекрасно знаешь! Конечно, он не сталинист, а входит в какую-нибудь безумную троцкистско-анархистскую группу, их кредо — бить по самому дорогому, любой хаос есть форма революции!

Они спорили уже почти час. Услышанные доводы расстроили Джерарда. Роуз и Гулливер, оба были на удивление злы, казалось, горели личной ненавистью к Краймонду. Гулливер не выносил его из-за того, что (и сам признавался в этом) Краймонд грубо осадил его в каком-то собрании. Но он ненавидел еще и то, что принимал за теории Краймонда, и от души защищал собственные страстные политические убеждения. Гулливер откидывал назад сальные волосы, таращил золотисто-карие глаза, раздувал ноздри своего орлиного носа и выглядел энергичней, моложе и привлекательней, чем обычно. В какой-то момент Джерард улыбнулся ему, и карие глаза благодарно потеплели в ответ. Джерард почувствовал себя виноватым и подумал: надо помочь этому парнишке, не осуждает ли Гулливер его, он надеялся, что не осуждает. Горячность Роуз (она была вся красная от возмущения) он отнес на счет не только ее твердых политических убеждений, особенно в том, что касалось тайных обществ и терроризма, но еще и ее уверенности (ему не раз давали это понять, но он никак на это не реагировал), что Краймонд — враг Джерарда и в один прекрасный день может навредить ему. Имело значение и то, что Роуз глубоко переживала за Джин, за которую боялась и на которую злилась, на свою старинную подругу и проклятого Краймонда за свои мучительные волнения. Джерард даже не обсуждал с ней этот вопрос. Неужели Краймонд его враг? — спрашивал он себя. Это скверно. Огорчала и спокойная решимость Дженкина оправдать Краймонда. Некоторое время назад они с Дженкином очень обстоятельно поговорили о политике. Он всегда предполагал, что их взгляды на сей предмет более или менее совпадают. Ну а если сейчас Дженкин обнаружил некие серьезные и неприятные расхождения с ним и был вынужден действовать соответствующе? Подобный опасный раскол был вероятен, и Джерарду мгновенно представилось, что Дженкин переметнулся на сторону Краймонда. Но это немыслимо, такого не может быть. В Джерарде тут же вспыхнуло раздражение на агрессивную атмосферу дискуссии, в которой он был вынужден «объясняться» с шельмецом.

Они сидели за круглым столом розового дерева в квартире Роуз, окна которой выходили на маленький квадратный садик, обнесенный оградой. Пока Роуз не задернула шторы, между деревьями садика узором золотых прямоугольников горели окна домов напротив. Продолжал медленно падать снег. Было больше пяти, и Роуз включила свет в гостиной. В квартире было тепло, и их пальто и зонты, оттаявшие и просохшие, лежали грудой на старинном сундуке в холле. У Роуз было уютно и несколько убого: множество разрозненных вещей, перевезенных из ирландского дома деда с материнской стороны. Все «прекрасное»: уотерфордовское стекло, георгианское серебро, картины Лавери и Орпена [60]— Роуз отдала кузинам в Йоркшире после смерти Синклера, когда сама чувствовала себя мертвой и хотелось выбросить все, что было в доме брата и могло бы отойти его детям, избавиться от всех тех ничтожных предательских напоминаний, ужасных подробностей, оставшись лишь с одной всепоглощающей болью. Это было до того, как она чудесным образом оказалась в постели с Джерардом. Мы были потрясены, страдали, говорила она себе, сломлены и не властны над собой, как куклы, наполовину деревянные и не совсем превратившиеся в настоящих людей. Она чувствовала, что и для него случившееся было не вполне реальным, не удерживающимся в памяти, как сон. Интересно, а он помнит? Если бы только это могло случиться раньше, — не могло — или позже, — но, увы. Несколько лет прошло, прежде чем Роуз по-настоящему захотелось, чтобы она тогда взяла что-нибудь себе, хотя бы одежду. Оставшаяся мебель, в основном из дома в Ирландии, где у нее теперь нет близких родственников, была достаточно красива, но без надлежащего ухода выглядела неказисто, кое-где повреждена, потерта, покрыта пятнами, даже сломана. Буфет красного дерева поцарапан, у секретера не хватало одной ножки, на палисандровом столе красовались следы от вина, старинный, эпохи Якова Первого, сундук в холле, на котором оттаявшие пальто наслаждались теплом центрального отопления, потерял боковую стенку, вместо которой поставили фанерную. Одно время Роуз собиралась постелить коврики в ванной комнате и отдать шторы в чистку. Собиралась «привести в порядок» мебель. Но все откладывала на потом, потому что жизнь у нее была какая-то зыбкая, неустроенная, в вечном ожидании чего-то, а не основательная, как у других людей. А теперь, возможно, и слишком поздно трудиться устраивать ее. Невилл и Джиллиан, дети ее кузин, наследники, иногда упрекали ее за то, что она не ухаживает за столом, не покрывает его лаком, и не ремонтирует сундук. Молодежь беспокоилась о вещах. Настанет время, когда они перейдут к ним.

— Может, он и впрямь сумасшедший, — сказала Роуз.

— Конечно нет, — отверг ее предположение Дженкин, — если бы на нас подействовало его Schrecklichkeit [61]и мы просто сочли его чокнутым, нам было бы все равно, что он говорит…

— Он — сторонник мирового зла, — не успокаивалась Роуз. — Бандит, а я не люблю бандитов. Он опасен, он убьет кого-нибудь.

— Роуз, успокойся. Мы все когда-то были марксистами…

— Ну и что, Джерард… я вот не была! Он заговорщик. Не верю, что он одинокий мыслитель или член какой-то крохотной группки свихнувшихся маньяков, — я думаю, он убежденный нелегальный коммунист.

— Я не просто безоглядно защищаю его, — ответил Дженкин, — не знаю точно его убеждений, и если ты вдруг права, мне это тоже не нравится, однако мы должны это выяснить. Он продолжает думать в этом направлении, тогда как нас это больше не интересует, надо дать ему…

— Чертовски глупый довод!..

— Замолкни, Гулл, дай мне договорить. Краймонд работал, сопоставлял, обобщал. Он верит, или верил, что способен написать книгу, которая будет синтезом идей…

— Книгу, в которой нуждается наш век!

— И прежде мы над ним не смеялись.

— Такую книгу невозможно написать, — сказал Гулливер.

— Хорошо, если мы теперь так считаем, нам следует спросить себя: а почему? С тех пор мы во многом изверились. История предоставила нашим героям, диссидентам, которые сражались с тиранией и умирали в тюрьмах, шанс стать борцами за правду. Нам — я не имею в виду, что мы недостаточно мужественны, — нам в этой стране не грозит мученическая смерть за свои убеждения. Самое меньшее, что мы можем сделать, это размышлять о нашем обществе и о том, что его ждет.

— Да, но… — пробормотал Джерард.

— Краймонд говорит, что это конец нашего общества, — возразила Роуз. — Он признавался, что хочет разрушить «этот мир», имея в виду наш мир.

— Не вижу ничего, что мешает и нам стать героями, — сказал Гулливер, — кроме, конечно, отчаянной трусости.

— На мой взгляд, Краймонд — одинокий волк, — продолжал Дженкин, — настоящий романтик, идеалист.

— Утопический марксизм ведет прямиком к наиболее мерзким формам подавления! — возмутился Гулливер. — Самый яркий пример этого в нашем веке — злодеяния Гитлера и Сталина. Нельзя мириться ни с каким произведением, внушающим, что коммунизм на самом деле хорош, если только строить его нужным образом!

— Не злись, — остановил его Дженкин. — Я хотел сказать, что Краймонд, по крайней мере, исповедует прагматический марксизм, он вовсе не равнодушен к страданиям, нищете и несправедливости. Это как католическая церковь в Латинской Америке. Люди вдруг начинают осознавать, что все ничто перед человеческими страданиями.