В отношении Джерарда к Дженкину, долгое время ровном, наступил критический момент. И причины этого были непонятны. Возможно, это было как-то связано со смертью отца, с внезапным отсутствием людей, которые любили бы его так же беззаветно, с предчувствием одиночества, когда не останется таких мест, где при его появлении все засияли бы от радости. Более рациональным объяснением было то, что Джерард боялся, что Дженкин собирается уехать. За обедом он с напускной, как показалось Джерарду, небрежностью заявил, что планирует провести Рождество за пределами Англии. Разве он не понимал, что впервые за многие годы Джерард будет в рождественские праздники в Лондоне? Джерард уже некоторое время назад чутьем уловил в своем друге некое глубокое беспокойство, словно Дженкин глядел через его плечо на нечто очень далекое. Конечно, Дженкин ничего не говорил Джерарду ни о каких, хотя бы неопределенных, планах отъезда, а перепуганный Джерард не спрашивал его об этом. Но не мог не отметить его интерес к «новой теологии», разговоры о «бедняках», увлечение португальской грамматикой. Вспыхивали разные мысли: Дженкин покинет их, уедет, отправится в Южную Америку и его там убьют. Но он не должен уехать, говорил себе Джерард, если уедет, он поедете ним, он не может без Дженкина. Вот в таком состоянии был сейчас Джерард. Как же подобное состояние называется?

Что с ним происходит, спрашивал себя Джерард, его бросает то в жар, то в холод, трясет, руки дрожат. Он никогда не говорил отцу о том, как сильно его любит. Если бы Дженкину предстояло умереть, он теперь сказал бы ему. Наверно, все очень просто. Он знает Дженкина больше тридцати лет, так откуда это внезапно нахлынувшее чувство? Он любит этого человека, но разве в этом есть что-то особенное, что-то новое, из-за чего следовало бы так волноваться. Он понимал, что Дженкин мог причинить ему ужаснейшую боль, если они поссорятся, если тот уедет, если умрет. Такую власть Дженкин имеет над ним. Джерарда вдруг поразила мысль: неужели он действительно влюбился в своего старинного друга, неужели такое бывает? Возможно, смерть обостряет чувства, возможно, это все пройдет. Но он должен оберечь Дженкина; защитить, заставить его остаться, не позволить уезжать. Но как убедиться, что он не уедет? Просто нужно сказать, что он нужен ему, заключить с ним договор, Дженкин должен пообещать остаться с ним. Нужно видеться с ним чаше, намного чаще теперь, когда случилось такое, или понять, что это чувство он испытывал всегда, только сейчас оно обострилось. Или дело в том, что он стареет, или познал наконец, что время и смерть — это реальные вещи? Нет, он не чувствует себя старым, напротив, это странное волнение заставляет его чувствовать себя моложе. Господи милосердный, неужто он и правда влюблен?

Должно быть, он пьян, говорил себе Джерард, пьян. Вряд ли утром что-то изменится, но он малость придет в себя. Действительно, как он скажет все это старине Дженкину? Тот решит, что он рехнулся, будет в замешательстве, передернется от отвращения. Если даже и виду не покажет, все равно будет понятно, что он расстроен или раздражен. Это может повредить их дружбе, по крайней мере омрачит ее, и всегда будет казаться, что Дженкин избегает его, так что он будет как в аду. Предположим, Дженкин станет холоден с ним. Нет, это ужасно рискованно. Тогда ему предстоят годы и годы одиночества — и Дженкину, может, тоже одиночество навсегда. Удивительно, что он знает Дженкина не так уж и хорошо, они никогда не были настолько близки, просто неясно, как он отреагирует. Пожалуй, лучше будет ничего не говорить.

Все собирались идти в церковь, кроме Гулливера, Лили и Дункана. Больше того, Дункан вообще уже уехал, сразу после завтрака, очень рано. Никто, кроме Роуз, не видел, как он уходил. За воскресным завтраком Роуз, как всегда это делала, объявила друзьям, что никто не обязан идти в церковь. Она идет с Аннушкой, потому что так привыкла, бывая в деревне, но остальным идти нет необходимости. Джерард и Дженкин, как обычно, сказали, что идут с ней, и Тамар присоединилась к ним. Гулливер и Лили сказали, что прогуляются до леса, а потом пойдут по Римской дороге в деревню, посмотреть, что представляет собой «Пайк». Договорились, что все встретятся в пабе.

Гулливер и Лили были в довольно смешливом настроении. Прошедшая ночь не принесла им того, на что они надеялись и чего ожидали. Едва они оказались в постели и после уж каких-то совершенно вялых прелиминариев, оба провалились в глубочайший пьяный сон и очнулись как раз вовремя, чтобы успеть к завтраку. Лили нашла это невероятно забавным. Гулливер, сперва обескураженный от подобного позора, в конце концов тоже счел это смешным.

Утро было солнечным, небо синим и почти без облачков. Комнаты полны света. Все смотрели в окно и удивленно восклицали, показывая друг другу на сверкающий снег и тающие сосульки. Высказывались за то, чтобы слепить снеговика. Лужайки были испещрены следами, а Гулливер и Дженкин выскочили после завтрака в сад и бросались друг в друга снежками. Роуз уже совершила путешествие к кухонному окну, в которое можно было увидеть стайку дроздов-белобровиков, толстых пушистых птиц, крупнее обычных дроздов, с красной грудкой, пестрой шейкой, маленькой бесовской головкой и острым крепким клювом, которые облепили куст кизильника и жадно клевали ягоды.

Все слонялись по дому, не зная, куда себя деть. Тамар в воскресном темно-коричневом платье из вельветина сидела у окна в библиотеке с «Гэндзи» на коленях, созерцая свои стройные ноги в коричневых чулках, иногда вставая, чтобы пройтись взглядом по корешкам книг. Джерард забрел в бильярдную, где бильярдный стол с побитым молью сукном был накрыт брезентовым чехлом, и поставил пластинку с первой симфонией Малера. Ему нравилась меланхоличная безнадежность, звучащая в ее второй части. Музыка, хотя он и приглушил звук, была отдаленно слышна и в гостиной, где Лили, скинув туфли и забравшись с ногами на диван, раскладывала пасьянс. Гулливер, промочив ноги в саду, поднялся в свою комнату сменить носки и обувь и взглянуть на себя в зеркало. Он был в свободном темно-сером кардигане, в рубашке в серо-синюю полоску, темно-лиловом галстуке и серых брюках в крохотную черную клеточку. По темно-лиловому фону галстука шел неброский розовый узор. Он решил, что, поскольку не идет в церковь, такой наряд сгодится. Он пригладил волосы и принял мрачный вид. Дженкин, надев по случаю похода в церковь свой лучший костюм, зашел в библиотеку и уселся рядом с Тамар, рассчитывая, что та захочет поболтать с ним. Раскрыл свою «Оксфордскую антологию испанской поэзии» и прочитал сонет, посвященный «Христу Распятому», который очень ему нравился. Посмотрел на Тамар, которая почувствовала себя неуютно под его взглядом. Когда она резко захлопнула свою книгу, он поспешил ретироваться. Пошел наверх, надел пальто и сапоги. Очень хотелось одному походить по снежку, и он решил незаметно исчезнуть. Джерард теперь слушал Гайдна. Дженкин сказал Роуз, которая с Аннушкой пекла на кухне пирог с патокой, что хочет прогуляться и присоединится к ним в церкви. Он вышел через парадную дверь. Тут на кухню заглянул Джерард и был раздосадован, узнав, что Дженкин ушел. Роуз сказала, что через три четверти часа они отправляются в церковь. Гулливер появился в гостиной и напомнил Лили, что они собирались пойти в лес поискать мегалиты, но та сказала, что передумала и хочет остаться у камина. Джерард нашел Тамар и повел ее показать дроздов-белобровиков, которых она еще не видала, но те склевали все ягоды и улетели.

— Тебя, Бога, хвалим, Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, Отца вечного, вся земля величает. Тебя ангелы и архангелы, Тебя небеса и все силы, Тебя херувимы и серафимы непрестанно воспевают: Свят, Свят, Свят… [79]

Наезжавшие в Боярс Роуз и ее друзья по воскресеньям обычно занимали вторую скамью, которую деревенские оставляли свободной для них, если было известно, что Роуз явится «с компанией». В этот день они расположились в следующем порядке: Джерард, за ним Роуз, дальше Аннушка, Тамар и Дженкин, пришедший первым. Для деревенской церкви, расположенной в отдалении от селения, народу было не так уж мало; то есть вместе с компанией Роуз человек двадцать. Летом, когда пройтись до храма было одно удовольствие, к вечерне обычно собиралось больше. Гимны пели под старенькую фисгармонию. Хора не было. Церковь, сооруженная в тринадцатом веке и ничем особенным не примечательная, сохранилась относительно хорошо, за исключением потери несколько веков назад верхнего ряда окон и нескольких, теперь неведомо каких, «изваяний». Большое «декорированное» восточное окно, в которое сейчас лился снежный и солнечный свет, было с обычным стеклом, в остальных окнах сохранились свинцовые переплеты и зеленые и розовые стекла, в западной части располагалась зубчатая башня с шестью колоколами. Внутри церковь, в которой отсутствовали поперечные нефы, притворы, колонны или боковые приделы, напоминала огромное обветшалое неприбранное помещение с побеленными стенами. Зимой, несмотря на три больших парафиновых обогревателя, в ней было к тому же очень холодно. Взгляд привлекали несколько замечательных мемориальных досок восемнадцатого века с надписями скупым, решительным норманнским шрифтом и низко стоящая каменная кафедра, нищенски тесная и так притиснутая к стене, словно какой-то бес пытался уволочь ее из церкви и едва не преуспел в этом. Передние скамьи были семнадцатого века, с замечательными резными флеронами на спинках. При этих скамьях, в отличие от задних, эдвардианской эпохи, были чудесные низенькие скамеечки для коленопреклонения, на которых лежали подушечки, расшитые деревенскими женщинами старшего поколения. Роуз удивлялась, почему такие прелестные вещи не украли, ведь церковь в соответствии с убеждениями отца Макалистера никогда не запиралась. Наверное, потому, что люди, достаточно безнравственные, чтобы красть из церкви, были лишены чувства красоты. В алтаре из стены выступали фигуры каменных ангелов, вероятно, стража, оберегающая каменную кафедру, чтобы ее не уволок дьявол. Видно было, что изначально они были раскрашены, но предшественник отца Макалистера перекрасил их в сомнительные цвета. В нефе смутно проступали остатки фресок, изображавших сцену воскресения, видны были люди, восстающие из могил. Рядом шла более ясная, но такая же старинная надпись: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Матфей 7:7». Надпись тоже была бесцеремонно подновлена предыдущим пастором, к негодованию местных жителей и Роуз, которая считала, что подобным вещам нужно позволить спокойно ветшать.