— Нет, ничего. Пат, дорогая, оставь нас одних!

Дверь закрылась. Краймонд сел. Пока Джерард думал, как возобновить разговор, Краймонд, который вновь погрузился в исследование стола, поднял голову, взъерошил волосы и сказал:

— Слышал, ты ушел в отставку, чем собираешься заняться?

— Буду писать, — ответил Джерард, раздраженный бесцеремонным тоном Краймонда.

— О чем?

— О Плотине.

— Зачем? Ты не историк, да и к философам вряд ли можешь себя отнести. Наверное, давно уже перестал мыслить. Для того, чем ты занимался на службе, мозги не нужны, можно и во сне все делать. Осмысление — это мука. Твоя книга о Плотине обернется статьей о Порфирии.

— Посмотрим, — сказал Джерард, решив держать себя в руках. Неужели они все же кончат ссорой?

— В Бога веришь?

— Разумеется, нет! — возмутился Джерард.

— Веришь, и сам это знаешь. Ты всю жизнь ощущал себя исключительной личностью. Считаешь, ты спасен Идеей Блага [80]просто потому, что знаешь это платоновское учение. Планета гибнет, но ты и твои друзья чувствуете себя в безопасности. Ты слишком большое значение придаешь дружбе.

— Чтобы не превращать разговор в «обмен любезностями», лучше закончить его сейчас. Я хотел составить мнение о тебе и твоей книге, и я его составил.

— Тебя никогда ничего по-настоящему не волновало, кроме твоего попугая.

Джерард был поражен.

— Откуда ты, черт возьми, знаешь о…

— Его звали Жако. Ты рассказывал мне о нем в первый же день нашего знакомства, когда мы по дороге с лекции зашли в Ботанический сад и в оранжерею. Вспоминаешь?

Джерард не помнил:

— Нет. — Он был поражен и расстроен. — Я никогда никому не говорил о нем. И тебе точно.

— Говорил. Прости и не сердись. А то, что я только что сказал, это ерунда, просто чтобы подколоть тебя. Я действительно хочу поговорить с тобой. Это наш с тобой второй иннинг, пользуясь крикетной терминологией.

— Не вижу сходства, — сказал Джерард, приходя в себя. — Не было у нас никакого первого иннинга. Но продолжай.

— Ты и об этом забыл. Второй иннинг всегда играют иначе, нежели первый. Ладно, не обращай внимания. Другая твоя беда в том, что ты боишься технологии.

— А что, ты был бы не против идеи мира без книг?

— Это неизбежно, и это надо понимать, приветствовать, даже радоваться этому.

— Так все же ты, оказывается, исторический материалист! А как насчет твоей собственной книги?

— Погибнет вместе с остальными. Платон, Шекспир, Гегель — все сгорят в огне, я тоже. Но прежде, чем это произойдет, моя книга произведет определенное воздействие, вот в чем дело, для того я и старался все эти годы, ради крохи влияния. Это то, что стоит делать, это единственное, что стоит делать сейчас, — заглянуть в будущее, попытаться как-то его понять, повлиять на него. Слушай, Джерард, я не считаю себя Богом, не сравниваю себя с Гегелем и даже с Фейербахом.

— Хорошо, хорошо.

— Я принадлежу нынешнему времени, делаю то, что должно делать сейчас, живу с ощущением истории, творящейся сейчас, о которой ты и твои друзья не имеете ни малейшего представления…

— Хорошо, так что насчет того, что должно быть сделано сейчас? Как насчет нищеты, голода, несправедливости? Насчет практической политики и социальной помощи?

— Пойми меня правильно…

— И пожалуйста, не скреби стол ногтем.

— Извини. Конечно, мы должны заниматься нищетой и несправедливостью. Люди вроде тебя жертвуют деньги на благотворительность и ограничиваются этим. А что до социальной помощи, так ты в жизни ею не интересовался, это нечто, чем занимаются другие, люди низшего сорта. Необходимо думать о радикальном решении этих проблем…

— Ты веришь в революцию, в насильственную революцию?

— Все революции насильственные, с баррикадами или без. Революция будет, так что мы должны думать о революции.

— Может, теперь ты уже скажешь, почему не веришь в парламентскую демократию?

— Это очевидно. Как форма правления, она нежизнеспособна. Мир в следующем столетии будет больше походить на Африку, нежели на Европу. Мы должны иметь смелость попытаться понять историю в целом и дать реальный прогноз. Вот почему марксизм единственная мировая философия на сегодня.

— Но не существует такой вещи, как история! Твоя теория основана на заблуждении. Все сводится к тому, чтобы разрушать существующее, воображая, что следом автоматически появится нечто лучшее! В тебе сочетаются иррациональный пессимизм и иррациональный оптимизм! Ты предвидишь ужасные вещи, но в то же время думаешь, что способен понять будущее, управлять им, радоваться ему! Марксизм всегда «спасал» свои в высшей степени невероятные гипотезы с помощью веры в утопический конечный рай. А ты еще обвиняешь меня в вере в Бога!

— Да. Абсолютный пессимизм и абсолютный оптимизм оба необходимы.

— Это то, что называется диалектическим мышлением?

— Ты всегда слишком боялся сказать чепуху, вот почему у тебя не ладилось с философией. Я не утопист, не строю иллюзий, что, мол, государство отомрет или что исчезнет разделение труда и отчуждение. Я также не думаю, что в сколь-нибудь постигаемом будущем наступит полная занятость, или бесклассовое общество, или мир без голода. Дальше нас ждет пустыня. Конечно, я считаю, что это общество, наше так называемое свободное общество, прогнило до основания — оно деспотично, коррумпировано, несправедливо, оно материалистично, безжалостно и аморально, покорно, развращено порнографией и кичем. Ты тоже так считаешь. Но ты воображаешь, что все приятное каким-то образом сохранится, а все отвратительное станет не столь отвратительным. Так не получится, мы должны пройти сквозь огонь, в деспотическом обществе лишь насилие подлинно. Люди сейчас наполовину живые создания, в будущем они превратятся в кукол. Даже если мы избежим ядерной катастрофы, нас ждет ужасное, по твоим славным меркам, будущее. Кризис власти и независимости, всем будет править технология просто в силу неизбежности. История прошла мимо тебя, все сейчас происходит быстро, нужно бежать, чтобы оставаться на месте, не то что сделать шаг вперед, чтобы увидеть, где мы находимся. Мы должны все переосмыслить…

— Постой, — прервал его Джерард. Сердце его колотилось, ему стало жарко и он снял жакет. — Ты говоришь, люди превратятся в кукол и всем будут править технологии, но тогда, называешь ли ты себя марксистом или нет, ты несомненно должен работать против такого общества, а не на него! Ладно, настоящее несовершенно, будущее мрачно, но мы должны просто держаться того, что есть хорошего, держаться наших ценностей и пытаться пережить бурю. Ты говоришь: переосмыслить, но как? Мы должны быть прагматичны, сохранять надежду, а не предпочитать отчаяние! Мы не можем знать будущее, Маркс не смог его предсказать, а он заглядывал в него куда упорней нас. Необходимо защищать личность…

— Какую личность?

— А, хватит! — отмахнулся Джерард.

— Буржуазная личность не уцелеет в этом смерче, она уже расколота, обессилена, знает, что она — фикция. Я не предпочитаю отчаяние, я, если хочешь, предпочитаю здоровое общество, которое еще не существует. Но нельзя увидеть хотя бы тень того общества, если не осознал крах общества этого.

— Ты небось видишь себя комиссаром всемирного государства кукол, которые не умеют ни читать, ни писать! У элиты останутся книги, остальным — телевизор!

— Нас там не будет, мы — отребье, не заслуживающее ничего, даже кнута, мы, конечно, страдаем, переживаем собственный конец, все, что мы можем сделать…

В холле зазвонил телефон. В столовую заглянула Патрисия:

— Это Роуз, просит тебя.

— А, черт! — не сдержался Джерард и вышел, закрыв за собой дверь.

Голос Роуз был взволнованным и извиняющимся:

— Дорогой… ты в порядке?

— Разумеется, я в порядке!

— Прости, пожалуйста, что не позвонила раньше, меня не было дома… очень необычное утро, потом расскажу. Я бы позвонила раньше, да не нашла телефонной будки. Как прошло?