Роуз чувствовала теперь, что ей чрезвычайно льстит преклонение Краймонда. Он, такой утонченный, такой замкнутый, явился как проситель. Признался, что любит и всегда любил. Конечно, он сумасшедший, она всегда считала его безумным. Но как по-другому выглядит это безумие, когда оно выражается в любви к ней. Она должна увидеть его снова, думала она, увидеть сегодня же. Иначе не выдержит. Она позвонит ему, он, наверное, уже дома. Она принялась искать в телефонной книге его номер, потом вспомнила, что он говорил, у него нет телефона. Тогда поедет к нему домой. Но что она скажет, приехав, как объяснит свое появление, это будет выглядеть только как полная капитуляция, и, возможно, он отвергнет ее. Тогда она тоже сойдет с ума, она уже безумна — но это такая мука, надо как-то освободиться от нее, ох, почему она не удержала его, по крайней мере, пока все обдумает! Она напишет ему, потом добежит до почтового ящика. Надо что-то сделать, не то сердце не выдержит. Напишет осмотрительное письмо и предложит снова встретиться в скором времени, извинился зато, что была так груба, что это вышло невольно, напишет…

С чувством облегчения она достала бумагу и ручку и села к столу. Принялась торопливо писать:

Роуз внимательно перечитала написанное, вычеркнула «вы смутили меня» и «Надеюсь, вы простите меня» и переписала письмо набело. Закончив, она почувствовала облегчение. Она еще смотрела на него, когда зазвонил телефон. Первой мыслью было, что это Краймонд, он чувствует то же, что и она, что они должны встретиться снова. Она бросилась к телефону, ощупью нашла трубку.

— Алло, Роуз, это я, — услышала она голос Джерарда.

Джерард. Она совершенно забыла о существовании Джерарда, так что даже удивленно вскрикнула и, ничего не ответив, отвела от уха трубку. А из телефона доносился голос:

— Алло, Роуз, это ты?

Она сказала:

— Можешь подождать секунду? Мне нужно кое-что выключить на кухне.

Она пошла на кухню, постояла, глядя на ряд одинаково красных кастрюль, расставленных по размеру. Потом вернулась к телефону.

— Я тебя слушаю.

— Что случилось, Роуз?

— Ничего не случилось.

— Голос у тебя очень странный.

— Зачем звонишь?

— Зачем звоню? Ничего себе вопрос! Просто так звоню! Ты не заболела?

— Нет, нет, извини…

— Вообще-то я хотел спросить тебя кое о чем, не знаешь, когда возвращаются Джин и Дункан?

Джерард? Джин и Дункан? Кто все эти люди? Роуз постаралась сосредоточиться.

— Думаю, очень скоро, во вторник или в среду, так Джин сказала, когда я звонила ей вчера вечером.

— Очень рад, а то уж было подумал, что они боятся показать свои физиономии в Лондоне. Послушай, поужинаем сегодня у тебя, а хочешь, пойдем куда-нибудь?

— Извини, не могу.

— Тогда встретимся за ланчем.

— Нет, мне нужно кое с кем увидеться…

— Ну хорошо… еще два слова. Дорогая, ты уверена, что ты здорова?

— Да, конечно. Спасибо, что позвонил. Я тебе скоро перезвоню.

Роуз, у которой на тот день не было назначено никаких встреч, вернулась к столу. Совсем сошла с ума, думала она. Невозможно ей, из-за Джерарда, из-за Джин, иметь какие-то отношения с Краймондом. Если она сейчас явится к нему домой, чего ей хочется больше всего на свете, то может упасть в его объятия или ему в ноги. Ее надо посадить под замок, ей надо сидеть взаперти. Это опасное помешательство, и она должна побороть его. Хотя можно было бы ограничиться просто письмом — просто письмо, чтобы сгладить то ужасное впечатление, как-то примириться с ним, иначе она будет мучиться вечно мыслью о том, что он должен думать о ней. Или стоит зачеркнуть предложение о новой встрече. Но конечно, он может воспринять письмо как поощрение, прийти снова, просто взять и нагрянуть. Как бы ей хотелось этого! Она вернулась к столу и взяла конверт. Перечитала письмо и скомкала его. В глазах ее заблестели слезы.

Она жалеет его, подумала Роуз, и должна себе в этом признаться. Любит его, любит, но что в этом толку? Непонятно, как подобное могло случиться так быстро? Но случилось… и это невозможно, убийственно, это просто необходимо прекратить, подавить в себе, отбросить всякую мысль об этом. Малейшая слабость может привести к катастрофе, к полному одиночеству. Никто не должен знать об этом. Как она сможет жить, если Джерард узнает? Если что-то произойдет, — а ничего хорошего ждать не приходится, — это будет ударом для нее, ударом по ее цельности, достоинству, гордости, без которых не мыслит жизни для себя. Она не может рисковать своей жизнью. Но какая мука, тайная мука будет вечно преследовать ее! Она должна остаться верной ее настоящему миру, ее дорогому усталому старому миру. А нового мира нет. Этот новый мир — иллюзия, отрава. Господи, она сходит с ума!

Она пошла в спальню. Он, говорила она себе, хотел жениться на ней! Она бросилась на кровать и горько заплакала.

Все то короткое время, пока Роуз находилась с ними в Боярсе, Джин и Дункан демонстрировали видимость быстрого выздоровления. Роуз изумлялась их спокойствию. В тот вечер за обедом они очень напоминали себя прежних. Это не было продуманной «игрой», больше тут подходило сравнение с масками, за которыми они укрылись от обременительного присутствия Роуз, от ее внимания свидетельницы, которая не утерпит поделиться со знакомыми увиденным. Было необходимо «произвести впечатление» на Роуз прежде, чем они освободятся от нее. Должное впечатление у Роуз создалось, и она поведала Джерарду об их успехах; однако сразу же она и Джерард попытались трезво подойти к ее радужным, возможно, обманчивым впечатлениям. Они согласились, что «спокойствие» было следствием потрясения, «веселость» похожа на нервную бодрость тех, кто проводил усопшего в последний путь, а возвратившись домой, рыдает. Они представили себе множество испытаний и трудностей, предстоящих Джин и Дункану, и засомневались, что их воссоединение вообще возможно. Как бы оно сразу же не потерпело крах, если в Дункане пересилит чувство негодования, а Джин убежит обратно к Краймонду. Впрочем, Роуз и Джерард не пытались глубоко вникать в чувства друзей и не шли в своих гаданиях дальше общих вещей; нужно было подождать и посмотреть. Осторожная сдержанность была свойственна им обоим.

Роуз намеревалась покинуть Боярс сразу, вечером в день приезда Дункана, но подумала, что разумней будет подождать до утра и посмотреть, как пойдут события. Она решила, что ее присутствие, хотя бы на первых порах, будет полезно, успокаивая, вынуждая присутствующих держаться в рамках приличий. Она попросила Аннушку постелить Дункану в задней комнате, в которой он ночевал в тот раз, когда они приезжали кататься на коньках. Но ничего не сказала ему и не пыталась узнать, где он провел ночь. Собственно, Дункан и провел там ночь в одиночестве. После того как они обнаружили, что «не испытывают ненависти друг к другу», на Джин и Дункана напала поразительная робость, немая боязнь, естественная молчаливость, когда им достаточно было сидеть в одной комнате. Скоро им стало ясно, и пока это было в облегчение (так что Роуз не ошиблась!), что они просто ждут, чтобы появилась Роуз. За ланчем, даже за пятичасовым чаем, они были немного чересчур оживлены, но за обедом уже «играли роль». Недолго посидели с Роуз после обеда и скрылись со словами, достаточно искренними, что «совершенно без сил». Как только они пропали из виду, Роуз помчалась наверх в свою спальню по черной лестнице, чтобы не проходить мимо комнаты Джин, нарочито громко захлопнула дверь и, тоже чувствуя себя совершенно без сил, рано легла и скоро уснула. Такая же сцена наблюдалась в комнате Джин. Джин и Дункану хотелось отдохнуть друг от друга. К тому же ощущалось соседство Роуз. Так что им не потребовалось говорить, что согласны провести ночь раздельно. Дункан, тоже воспользовавшись черной лестницей, чтобы не проходить мимо спальни Роуз, находившейся между их с Джин комнатами, на цыпочках прокрался в свою бывшую спальню и не удивился, найдя, что постель разобрана и в ком нате тепло. Джин приняла одну из снотворных таблеток доктора Толкотта и мгновенно уснула. Но Дункан долго стоял в темноте у окна. Сперва он не включал свет, дожидаясь, пока не погаснет окно Роуз. Он видел отсвет ее окна на лужайке и изогнутой стене башенки. Но когда он погас, Дункан остался стоять в темноте. Открыл окно, впустив холодный, но влажный воздух, доносивший едва ощутимый запах земли. Дождь прекратился, проступило несколько звезд. Он стоял у окна, прерывисто дыша, как бы всхлипывая беззвучно. Он переживал восторг страдания, как человек, которому в момент духовного кризиса было внезапное откровение — вместе и потрясение, изнеможение, страх, и странное мучительное счастье. Он был рад одиночеству, когда мог не скрывать эту дрожь и эти вздохи-всхлипы. Его раздражающая холодность с Джерардом и Дженкином была всецело напускной. Он вынужден был изображать равнодушие и холодность, поскольку не ожидал слишком многого, не ожидал ничего, вообще не задумывался о будущем; и его злили радостные лица друзей, сообщивших ему хорошую новость и ожидавших, что он будет взволнован и благодарен. Он запрещал себе надеяться, сознательно пугал себя худшим, даже растравлял и без того незажившие старые обиды, и не знал, пока не встретился с Джин, что по-прежнему беззаветно любит ее и, кажется, она, по крайней мере, вполне любит его. Это было достаточным чудом, чтобы успокоиться хотя бы на одну ночь.