Нужна же была эта сталинская экспроприация уже не для экспорта, а для огромной армии зэков, которых, хоть немного, а кормить-то надо. А. Солженицын называл все, что делалось и строилось зэками, туфтой — лишь видимостью сделанного и построенного. Кончилось все тем, что крестьян довели до поедания соломы с крыш и полного обнищания. Маленкову пришлось отменять продналог. А вскоре отменили и МТС, занимавшиеся не столько механизацией сельского хозяйства, сколько военизированной охраной колхозов — чтоб народ не разбежался. Сама идея МТС никак не вязалась с доктриной марксизма-ленинизма о том, что средства производства должны принадлежать производителям. По иронии судьбы аккурат накануне отмены МТС мой отец, офицер связи с филологическим образованием, не умевший отличить геркулесового поля от поля манки, на политзанятиях задал этот дурацкий вопрос: «Как же так, ведь социализм победил, а средства производства отделены от производителей?», за что был изгнан из армии и получил строгача.

Революцию в хлебной истории России совершил Хрущев. В Айове он насмотрелся на кукурузу и начал выращивать королеву полей всюду — от пустынь до тундры, но особенно упорствовал во внедрении ее именно там, где она заведомо не растет. Разумеется, не от кукурузы, но при Хрущеве сельское хозяйство окончательно рухнуло вместе с церквями, коих Никита посносил не меньше Сталина. Надо заметить, что одновременный крах сельского хозяйства и церквей вовсе не случаен: слово «крестьянин» и «христианин» в русском языке совпадают не только генетически, но и смысловым образом (возвращение к земле или бегство людей в деревню в наши дни сопровождается обретением ими христианской веры).

Когда в результате экспериментов, включая целину, хлеба стало не хватать, Никита вспомнил про Айову и Америку — в 1964 году началась эра российского импорта зерна.

Сначала это были сотни тысяч тонн и не каждый год, но на переломе 70-х хлеб уже не исчезал из статей импорта. К закату эпохи Брежнева он достиг фантастических размеров — 54 миллионов тонн, включая реэкспорт на Кубу и во Вьетнам.

В те же годы товарное производство зерна в стране едва достигало 70 миллионов.

Долгие годы я занимался советской морской торговлей в соответствующем институте. Изнывал в министерстве и Госплане, доказывая, что импорт зерна неизбежен и будет расти, что надо строить порты, элеваторы и флот, на что получал неизменный, партийной ответ: «Импорт зерна — временное явление». Я представлял спутниковые прогнозы американцев, а мне в ответ — решение очередного пленума. Дело о флоте тянулось, а возить-то — надо. Постепенно и незаметно в стране возник так называемый бербоут-чартерный флот, по своему тоннажу превысивший практически любое из семнадцати морских пароходств. Что такое бербоут-чартерный флот или судно? Обычно это судно, уже проплававшее 3–5 лет и отдаваемое в долгосрочную аренду со сменой экипажа, флага, порта приписки и переходящее к арендатору после аренды в течение нескольких лет. Если учесть, что современные сроки амортизации морских судов составляют примерно 8 лет, передача судов в бербоут-чартер СССР была выгодной альтернативой порезке судов на металлолом. Мы все более и более отставали, пользуясь стареющим пополнением флота. Кроме того, пошли и новые проблемы, и беды: подержанные иностранные суда не могли работать на наших маслах и мазутах, к ним не было деталей, необходимых для ремонта.

Шла разработка знаменитой всесоюзной халтуры «Продовольственная программа». Мне очень хотелось отстоять стабильный импорт зерна. В отделе транспорта Госплана на мои доводы всегда находился удачный ответ, но я не сдавался и, наконец, у оппонентов не осталось разумных доводов:

— Импорта зерна не будет, потому что в стране не хватает металла.

— Ну, вы поймите, мы вынуждены посадить Минсудпром на лимит по металлу, а вы в судостроительной программе страны, разумеется, не первые, не можем же мы из-за вашего зерна ослаблять обороноспособность страны!

К середине восьмидесятых число экспортеров зерна, кормов и муки в СССР перевалило за шестьдесят. Страна стала монополистом среди потребителей. Закупалось продовольственное и кормовое зерно, семенной и посадочный материал, комбикорма. Везлось все это из-за океана, из южного полушария, либо из соседних стран, включая нищую Румынию.

Давно нет того Госплана, давно гниют на всех морях железяки под названием военно-морской флот незнамо откуда возникших морских держав.

Что же дальше? Как долго еще Россия будет продавать нефть и газ, чтобы купить хлебушка? Ответ, кажется, очевиден: сколько хватит этой нефти с газом. А там еще что-нибудь придумается: можно торговать землями, городами, евреями, кавказцами. Совесть, говорят, тоже ходовой товар…

Жаркое июльское солнце зависло над нашим лесом и дорогой сквозь него, ведущей к станции; жара только начала спадать и еще дрожит в золотом мареве, охватившем полгоризонта. Кучерявые, как предгрозовые облака, липы, что тянутся двумя шеренгами вдоль нашей дороги, теперь видны лишь темными контурами, будто нарисованные слишком разбавленной акварелью. Воздух начинает позванивать комариным писком, за которым высоко в небе безумно гоняются ласточки. «Всех не переловишь!» — пищат маленькие кровопийцы и медленно оседают своим роем на нас.

На террасе душно от тягучего липового цвета. То и дело с деревьев срываются и падают на стол, прямо в чай, витиеватые нежно-желтые перышки липового цвета, отчего этот послеполуденный чай сам собой начинает пахнуть медом.

Перед нами гора мягких, теплых, что губы малыша, оладушек, а мама все подкладывает и подкладывает новые горячие порции со сковородки, установленной на керогазе. Мы хватаем румяные оладушки, макаем их в пенки земляничного варенья. Полдня сегодня, с самого раннего утра, собирали мы в редком березнячке, а потом на солнечном склоне суходола эту ягоду, в рот не клали, торопились и соревновались друг с другом, ревниво следя, как у каждого из нас заполняется литровая стеклянная банка, висящая на шее. И вот варенье уже сварено и разложено по банкам и баночкам, запечатанным пергаментной бумагой: это нам, это — одной бабушке, это — другой, это — маминой сестре, это — папиным, это — соседке по коммуналке, это — заветное, на Новый год, это — как лекарство, от простуды, это — в Ашхабад, тете Кате, у них земляника не растет, а это — гости когда придут. Мы наперебой придумываем, как и куда потратить драгоценное земляничное варенье, потому что если его когда и продают в магазине, то засахаренное, совсем не ароматное и вообще невкусное. А тарелка с нежно-розовыми тягучими пенками пустеет и уже видно темно-красный придонный сироп.

— Смотрите, кто идет!

И мы срываемся с места всей гурьбой встречать идущего со станции дедушку, нашего любимого дедушку, у которого в помятом портфеле наверняка припасены для нас маленькие вкусности, потому что они у него всегда там припасены для нас, а мама уже подставляет для дедушки табуретку, достает с полки его стакан с серебряным подстаканником и толстой серебряной ложкой с дореволюционными вензелями, подставляет блюдечко — дедушка приехал с работы, голодный. И мы уже не пьем свой чай и не едим мамины оладушки с земляничными пенками — мы любуемся своим дедушкой и жадно слушаем его тихий неторопливый рассказ о том, что там в городе, а дедушка Саша степенно пьет свой чай с оладушками, а я грызу привезенный пряник, кому-то достался белый налив, продаваемый пятками на станции, кому-то — его любимый бублик с маком.

Печь оладьи — одно удовольствие.

Когда моей дочке было года три, я научился печь их не хуже мамы, умершей совсем недавно, прошедшей зимой.

В муку добавляется кефир, тертое яблоко, все это перемешивается до однородной массы, добавляется чуть постного масла, чтоб не подгорали, и жарится на сковородке ровными ноздреватыми лепешками, только успевай переворачивать. Оладьи хороши и сами по себе, и с чаем, и с молоком, и со ставшей надолго дефицитной сгущенкой, и с повидлом, и с джемом, и с конфитюром, и даже с шоколадными конфетами. И мы радуемся, что наша капризуля с таким аппетитом уминает оладьи, вся ее мордочка перемазана сгущенкой с болгарским малиновым конфитюром, она двумя руками поднимает тяжелый стакан свеженадоенного молока, отпивает большой глоток, отдувается, тянется за следующим оладышком, а жаркое июльское солнце зависло над нашим лесом и дорогой сквозь него, ведущей к станции, жара только начала спадать и еще дрожит в золотом мареве, охватившем полгоризонта.