Я понимаю — мне нужно еще многое узнать, может быть главное, но страх сильнее меня. Теперь я только подхожу ко входу «Лимы» — это моя станция,— вдыхаю спертый воздух, этот запах «Англо», который поднимается снизу, слушаю шум поездов. Сижу в каком-нибудь кафе как последний дурак и спрашиваю себя, можно ли отказаться — всего в двух шагах — от полного их разоблачения. Я столько знаю и смог бы быть полезным обществу, если бы открыл все происходящее. Я знаю, что в последние недели у них было уже восемь поездов и что число таких, как они, быстро увеличивается. Новичков пока трудно узнать, поскольку обесцвечивание кожи — процесс медленный и, кроме того, они, без сомнения, принимают меры предосторожности. Едва ли в планах Первого есть просчеты, и мне представляется невозможным установить их количество точно. Чутье мне подсказало, еще когда я спускался и следил за ними, что в большинстве поездов их полно, что в любой час обычных пассажиров встречается все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газеты кричат, что нужны новые линии, не хватает поездов и надо срочно принимать срочные меры.

Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал, надеясь услышать о том, что известно ему. Мне показалось, он не поверил, возможно, он сам напал на след, а более вероятно, что он предпочитает вежливо не вникать во что-либо выходящее за рамки его воображения, не поговорив предварительно с кемнибудь из начальства. Я понял, что бесполезно снова говорить ему об этом, он может обвинить меня в том, что я усложняю ему жизнь своими чуть ли не шизофреническими фантазиями, особенно когда он, похлопав меня по плечу, сказал: «Вы устали, вам бы нужно попутешествовать».

Единственно, где я мог попутешествовать,— это по «Англо». Меня немного удивило, что Монтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и остальных троих, чтобы срубить верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубже проникают в землю сквозь асфальт. Затхлый воздух, лязг тормозов останавливающегося поезда, и вот на лестницу хлынул поток усталых людей, обалдевших от того, что ехали всю дорогу стоя в битком набитых вагонах. Я бы должен подойти к ним, оттащить по одному в сторону и все объяснить каждому, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда и меня охватывает страх. Когда я узнаю в лицо кого-нибудь из агентов, который спускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в кафе и долго не решаюсь выйти. За стопкой джина я думаю о том, что, как только мужество вернется ко мне, спущусь и выясню их количество. Полагаю, в их руках сейчас все поезда, сотрудники многих станций и частично ремонтных мастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции «Лима» могла бы подметить, что товаров у нее расходится все больше. С огромным усилием преодолев спазмы в желудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не надо, не надо смешиваться с ними; всего пару вопросов — и на поверхность, в безопасность. Я бросил монетку в вертушку, подошел к киоску и, делая покупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, но такая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и побежал наверх, расталкивая всех. Сейчас мне кажется, я никогда не смогу спуститься вниз снова — меня уже знают, кончилось тем, что меня узнали.

Я провел в кафе целый час, прежде чем решил снова ступить ногой на верхнюю ступеньку лестницы, постоять там среди людей, снующих вверх-вниз, не обращая внимания на то, что на меня поглядывают, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Мне показалось почти немыслимым завершить анализ их общих методов и не сделать окончательного шага, который позволил бы разоблачить их самих и их намерения. Не хочется думать, что страх до такой степени будет сдавливать мне грудь; возможно, я решусь, возможно, лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, буду кричать, что узнаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это, хоть Монтесано и не понравится — тем самым я испорчу ему расследование, которое он ведет) и особенно о последствиях всего этого для населения Буэнос-Айреса. Я все пишу и пишу, сидя в кафе. Ощущение безопасности — ведь я на поверхности и в нейтральном месте — наполняет мою душу покоем, которого я лишаюсь, когда спускаюсь и дохожу до киоска. Я чувствую, что каким-нибудь образом я все-таки спущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будет лучше, если я прежде закончу свои записки и пошлю их префекту или начальнику полиции, а копии — Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь, хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститься ступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в конце концов узнали, но это уже неважно, записки будут закончены, и я скажу: господин префект или господин начальник полиции, есть кто-то, кто ходит там, внизу, кто-то, кто ходит по перрону и, когда никто не отдает себе отчета, когда знаю и слышу только я, заходит в едва освещенную кабину и открывает сумочку. И тогда плачет, совсем немного плачет, а потом, господин префект, говорит: «Как там канарейка, ты приглядываешь за ней, да? Ты даешь ей по утрам канареечное семя и чуть-чуть ванилина?»

Молодая женщина подняла глаза и увидела прямо перед собою какого-то странного человечка. Одежда на нем была бурого цвета, а в руке он нес клетку, полную ярких, красивых птиц. Испуганные пичужки что есть силы бились о прутья своей тюрьмы, надеясь таким образом выбраться на волю. Издалека доносился шум реки и крики обитателей сельвы.

Женщина изумленно разглядывала странного человечка и думала про себя: «Откуда же он взялся? Почему я не заметила, как он подошел?.. Уж не домовой ли это?»

Но человечек прервал течение ее мыслей.

— Я хочу на несколько дней оставить у тебя эту клетку.

— Зачем ты запер туда бедных пташек? На что они тебе?

— Продам их в соседней деревне. Но сперва мне нужно опять уйти в сельву, чтобы поймать золотую птицу, самую красивую из всех.

— Я слыхала о ней, но не видала никогда. Сдается мне, такие птицы бывают только в сказке.

— Где искать ее, это уж моя забота. А ты тем временем следи хорошенько за теми, что в клетке, и я щедро вознагражу тебя. Но помни: упустишь хоть одну — не миновать тебе беды.

Женщина хотела уж было отказаться. Хотела возразить, что ей недосуг промышлять птахам пропитание — вон как занята она по дому да в огороде. А еще обед носит мужу на лесопилку. Но едва она открыла рот, чтобы все это высказать, как с изумлением обнаружила, что человечка и след простыл.

Муж вечером пришел очень усталый и, заслышав птичий трезвон, ужасно озлился:

— Откуда набрала ты этих птиц? Как мне уснуть, когда они так гомонят?

Жена попыталась было объяснить, что какой-то странный человечек оставил их тут и наказал беречь, но муж и слушать не захотел: открыл дверцу да и выпустил всех птиц на волю. А после улегся спать как ни в чем не бывало.

На другой день, когда птицелов вернулся и спросил о птахах, жене не оставалось ничего другого, как только сознаться:

— Они все улетели в сельву.

Услышав это, человечек преобразился. Закричал, затопал ногами в страшном гневе. Женщина испугалась и укрылась у себя в хижине.

Этим же вечером она снова повстречала птицелова на берегу реки. Он успокоился и вроде забыл о случившемся. На прощание сказал такие слова:

— Теперь неважно, что те пичужки разлетелись, потому что я нашел наконец золотую птицу...

И, не дожидаясь ответа, исчез в лесной чащобе.

Напрасно ждала женщина своего мужа. Он не вернулся. Жена не спала, все прислушивалась к звукам, что доносились из сельвы. Перед рассветом ей показалось, будто кто-то зовет жалобным голоском: