Антонио свистнул, снял майку. Тело его казалось отлитым из бронзы. Взглянув на него, я так и затрепетала. Помнится, перед свадьбой я увидела статую, очень похожую на Антонио, и покраснела до ушей. Но разве я никогда не видела его голым? Почему же меня это так поражало?!

С другой стороны, в чем-то характер Антонио изменился к лучшему, и это меня частично утешало: из инертного он стал крайне активным, прекратил хандрить и пребывал в явно веселом расположении духа. У него появились какие-то таинственные дела, хлопоты, а ведь это говорило о повышенном интересе к жизни. После ужина мы ни на минутку не оставались вдвоем в комнате, чтобы послушать радио, почитать газеты, поболтать о том, что приключилось за день, или просто посидеть безо всякого дела. В выходные и праздники мы теперь тоже не позволяли себе передохнуть: мне передалось беспокойство Антонио, и я, как его верное отражение, металась по дому, прибираясь в шкафах, в которых и так царил порядок, мыла и перемывала и без того чистые целлофановые пакеты — в общем, из кожи вон лезла, стараясь соответствовать мужу, занимавшемуся бог знает какими таинственными делами. Он же с удвоенной нежностью и заботой ухаживал за птицами, тратя на них большую часть своего свободного времени. Антонио сделал новые пристройки к вольеру, а вместо засохшего деревца, росшего посередине, посадил новое, побольше и посимпатичней, и вольер стал еще краше.

Две канарейки выронили стрелы и кинулись драться; перья полетели во все стороны, Антонио даже почернел от злости. Интересно, он мог бы их убить? Клеобула обмолвилась как-то, что Антонио жестокий. «Кажется, будто у него за поясом кинжал»,— пояснила она свою мысль.

Антонио больше не позволял мне чистить вольер. В то время он уже покинул су пру веское ложе и перебрался на дальнюю половину дома, в комнату, служившую нам кладовкой. Ночи напролет Антонио лежал на тахте — той самой, на которой любил в часы сьесты прилечь мой брат, когда приходил к нам в гости,— и, видимо, не мог сомкнуть глаз; я так думаю, потому что порой до рассвета слышно было, как он ходит взад и вперед по каменным плитам пола. Иногда он часами просиживал взаперти в этой проклятой комнате.

Канарейки одна за другой выронили из клювиков крошечные стрелы, уселись на спинку стула и нежно защебетали. Антонио встал и, глядя на Марию Каллас, которую всегда называл «Королевой бунтарей», произнес какое-то слово, на мой взгляд лишенное всякого смысла. Канарейки снова вспорхнули в воздух.

Я пыталась подглядеть через разноцветные витражи в окне, чем же он там занимается. Я даже нарочно поранила руку ножом, чтобы под этим предлогом к нему постучаться. Когда он открыл дверь, стайка канареек вылетела из комнаты и направилась к вольеру. Антонио обработал мою рану, однако держался сухо и недоверчиво, словно догадываясь, что я специально все подстроила, пытаясь привлечь его внимание. Примерно в это же время он на две недели отлучался из дому, уехал на грузовике неизвестно куда и привез целую сумку разных трав.

Я взглянула украдкой на заляпанную юбку. Какие все-таки грязнули эти крохотные птахи! И когда только они умудрились меня перепачкать? Я посмотрела на них с ненавистью: даже в потемках мне не хочется выглядеть замарашкой.

Руперто, не подозревая о том, какое дурное впечатление производят его визиты, приходил к нам все так же часто и вел себя по-прежнему. Избегая его взоров, я подчас уходила из патио, но муж под любым предлогом заставлял меня вернуться. По-моему, он даже находил какое-то удовольствие в этой неприятной ситуации. Взгляды Руперто казались мне уже непристойными: они раздевали меня в тени беседки и склоняли к позору на закате дня, когда свежий ветерок нежно поглаживал мои щеки. Антонио же, наоборот, никогда не смотрел в мою сторону или делал вид, что не смотрит,— так по крайней мере уверяла Клеобула. Ах, если бы мы не были знакомы, женаты, если бы я еще не знала его ласк и могла бы снова повстречаться с ним впервые, заново открыть для себя этого человека и отдаться ему!.. На какое-то время это стало самой страстной моей мечтой. Но разве возможно вернуть утраченное?

Я поднялась с кровати, ноги у меня болели. Терпеть не могу подолгу находиться без движения. До чего же я завидую летящим птицам! Впрочем, канареек мне жалко. По-моему, они страдают, подчиняясь Антонио.

Антонио не только не избегал общения с Руперто, но даже наоборот поощрял его визиты. Дошло до того, что во время карнавала, когда Руперто засиделся у нас допоздна, Антонио предложил ему остаться переночевать. Пришлось поместить его в комнату, которую временно занимал Антонио. В ту ночь мой муж как ни в чем не бывало вернулся на супружеское ложе и мы опять спали вместе. С тех пор моя жизнь снова вошла в нормальную колею; так по крайней мере мне казалось.

В углу, под тумбочкой, я заметила злополучную куклу. Надо бы ее поднять, подумалось мне. Словно угадав мои мысли, Антонио приказал: «Не двигайся».

Я вспомнила, как тогда, в карнавальную неделю, прибираясь в доме, я обнаружила завалявшуюся на шкафу у Антонио куклу, сделанную из какого-то мягкого материала: то ли из пакли, то ли из тряпок; у куклы были большие голубые глаза, а черные кружочки посередине обозначали зрачки. Одета она была в костюм гаучо и вполне могла бы служить украшением нашей спальни. Я, смеясь, показала ее Антонио, а он вдруг вспылил и вырвал у меня куклу.

— Я храню ее в память о детстве,— сказал он.— Мне не нравится, когда ты трогаешь мои вещи.

— Но что такого, почему нельзя трогать твои детские игрушки? Мало ли мальчиков, которые играют в куклы?! Тебе что, стыдно? Разве ты не стал давным-давно взрослым мужчиной? — возразила я.

— Я не обязать давать тебе объяснения. Попридержи язык, вот и все.

Разозленный Антонио положил куклу обратно на шкаф и не разговаривал со мной несколько дней. Но потом мы вновь обнялись, как в старые добрые времена.

Я провела рукой по влажному лбу. Неужели локоны распрямились? К счастью, в комнате не было зеркала, иначе я бы не выдержала и пялилась бы в него, а на канареек, которые казались мне абсолютно безмозглыми, не смотрела бы.

Антонио часто запирался в дальней комнате, причем, как я заметила, оставлял открытой дверцу вольера, чтобы птицы могли залететь к нему в окошко. Сгорая от любопытства, я решила подглядеть за ним и залезла на стул: дело в том, что окно довольно высоко (и поэтому со двора, естественно, ничего не было видно).

Я смотрела на обнаженный торс Антонио. Это мой муж или статуя? Он называет Руперто сумасшедшим, но сам, быть может, еще больший безумец. Сколько денег он просадил на своих канареек, а мне стиральную машину так и не купил!

И вот однажды мне удалось разглядеть лежавшую на кровати куклу. Вокруг нее вилась стайка птиц. Комната превратилась в своего рода лабораторию. В одном глиняном сосуде лежала кучка листьев, стеблей, темной древесной коры, в другом — маленькие стрелы с шипами, а в третьем блестела какая-то коричневая жидкость. Мне показалось, что я уже видела это когда-то во сне, и я поделилась своим недоумением с Клеобулой, а она ответила: «Стрелы с кураре вполне в духе индейцев».

Я не спросила, что такое кураре. Я даже не поняла, каким тоном она произнесла эти слова: презрительным или восхищенным.

— Они занимаются колдовством. Твой муж ведь индеец,— добавила Клеобула и, заметив мое удивление, спросила: — А ты разве не знала?