Дверь не строилась. Стена оставалась стеной, скользкой и холодной, каменной. Обыкновенной. Боль мешала сосредоточиться, в голове скакали образы, но ничего конкретного… коридор, ковер, гобелен… что на этом гобелене? Женщина? Или не гобелен, а зеркало? Не помню. Хельмсдорф ускользал, даже собственная комната. В комнату нельзя, там солнце и боль. Зал? Детали, нужна какая-нибудь деталь.

Рыцарь и дракон, рваные перепончатые крылья и протравленная кислотой чешуя. Оскаленная пасть и поднявшийся на дыбы конь. Копье, готовое вонзиться в мягкое драконье брюхо.

Дверь появилась резко, сразу, теплое дерево в обледеневшем камне. Кажется, получилось.

Получилось. Вот он, рыцарь, и вот дракон, светлый ковер, на котором темными уродливыми пятнами оседает пещерная грязь, и стол… кресло… Мика. Выражение ее лица, ее улыбка, растерянная и удивленная, сказали все, что я хотела знать. Эта сука пыталась меня убить. И ведь почти получилось.

- Конни? Боже, в каком ты виде… это просто неприлично. - Мика быстро справилась с собой. - Ты выглядишь так, будто…

Будто в пылающий костер засунули, причем сначала горячий, потом ледяной. А она улыбается. Скалит зубы. Вежливая.

- Ты бы пошла приоделась, что ли… - она коснулась моего плеча. Больно же! И ведь знает, что больно…

- Давай, Конни, иди, - когти вошли в обгоревшую кожу, и это стало последней каплей. Убью стерву. Руки сами вцепились в ее горло, белое, чистое. Теперь сжать покрепче. Пытается вырваться? Пусть. Хрипит. Отбивается, рвет мышцы, но новая боль растворяется в старой.

Убью суку.

- Коннован, отпусти ее! Немедленно отпусти. Слышишь?

Слышу. Не отпущу. Пусть она умрет.

Он сильнее меня. Он отбирает добычу и от обиды хочется плакать. Я должна ее убить, должна, иначе она убьет меня. Должна!

- Успокойся! - Слово-приказ. Я не хочу приказов, я хочу убивать! И чтобы медленно, чтобы по капле выдавить самодовольство и чтобы она боялась, как я сегодня. Она плачет, держится рукой за разодранное горло, такая бледная и несчастная… сука.

- Я все равно тебя убью.

Мика вздрагивает и… пощечина. Болезненно-резкая и обидная. За что? Я бы еще поняла, если бы Мика, но чтобы Рубеус?

- Успокойся, - уже тише повторяет Рубеус. - У тебя истерика.

Губа рассечена, немеет, наливаясь тяжестью, а он отворачивается.

- Извини, но тебе надо успокоиться.

- Я спокойна. Я совершенно спокойна. Она пыталась меня убить, но я совершенно спокойна.

К горлу подкатывает тошнота, и голова начинает кружиться, чтобы не упасть, сажусь в кресло. Прикосновение гладкой мягкой кожи порождает новую волну боли. Стоять тяжелее. Повторяю, цепляясь за слова.

- Она пыталась убить меня.

- Я не… пыталась. - Мике идут слезы, ей все идет, но сейчас, она умудряется выглядеть особенно беззащитной. Жаль нож остался в комнате, все-таки резать надежнее, чем душить.

- Щиты открылись. Рассвет. Огонь.

Я пытаюсь объяснить, но стоило вспомнить белое марево рассвета и память услужливо проснулась, выталкивая в прошлое, где тоже рассвет, и солнце, и мутный дождь. А Мика уже спешила оправдаться.

- Сбой в программе, Конни. Всего лишь сбой в программе. Вся восточная сторона упала, я не виновата, что так получилось… я и сама могла бы, если бы не задержалась внизу. Счастливая случайность, а тебе не повезло.

Тихий голос, ровные бисеринки слез на длинных ресницах. Не хочу больше разбираться, меня мутит от одного ее вида. А Рубеус верит, я вижу, что верит, но все равно на всякий случай уточняю:

- Ты ей веришь?

- Да, - и спешно добавляет: - Сбой в системе. Случайность, которую нельзя предусмотреть.

- Зато можно спровоцировать.

Зачем я спорю? Ведь знаю же, что глупо и бесполезно, он на стороне Мики и… и просто бесполезно.

- Мика не виновата. Это раз. Тема закрыта - это два. Тебе нужно в лазарет. Это три.

- Поздравляю, считать ты научился. Но неужели не видишь, какая она сука?

Мика вздыхает. Ну да, ее тонкая натура не выносит грубых слов. Она стоит близко, а на столе нож для бумаги, и почему я раньше не заметила? Он совсем рядом. Встаю, опираясь на стол, накрываю ладонью лезвие, не совсем удобное, но лучше, чем ничего. Мика близко, нагибается и с вежливой улыбкой говорит:

- А ты сумасшедшая, Конни. Ты неадекватна. Тебя взаперти держать надо, а не…

От первого удара она увернулась, а ударить второй раз мне не дали. Рубеус вывернул руку так, что пальцы сами разжались, расставаясь с оружием, и… еще одна пощечина.

Ублюдок.

- Сейчас ты идешь в лазарет и сидишь там. Ясно? И никаких истерик.

Я же говорю, ублюдок.

Вальрик

По сути спецзона отличалась от зоны обыкновенной лишь названием и полной изолированностью от мира казарм. Если кто сюда и заходил, то только Ихор. Поесть приносил, а дня через два, когда зажили сломанные ребра, и тренировки возобновил. Правда, сам не заговаривал и вопросы Вальрика игнорировал, точно не слышал. Да и плевать, зачем слова, когда есть сабли, и арена, и ноющие от усталости мышцы, а потом, когда тишина и выключен свет, воспоминания.

Воспоминаний удивительно много, светлые, солнечные, живые. Улыбка, тень на щеке, песчинка в уголке губ, розовые лепестки ногтей и крошечный шрам под коленкой. Нужно купить ей кольцо, золото и медово-желтый камень. Или синий, как осколок горной вершины… зеленый тоже подойдет. Плохо, что священника не найти, чтобы все по обычаю, но Бог, он ведь должен видеть и понимать. Имперские же законы могут катиться в бездну. Джуллу он не отдаст. Никому и никогда.

После двух недель вынужденного одиночества столовая показалась непривычно шумной. Незаметные прежде звуки резали слух, звон посуды, поскрипывание лавок, тихий разговор. Все как обычно. Лучше, чем обычно, ведь сегодня он увидит Джуллу. Она обрадуется, она соскучилась…

… она умерла.

Нет, тело осталось, существовало, создавая иллюзию жизни. Если положить пальцы на запястье, можно услышать, как бьется пульс. Или вот дыхание, слабое, но ровное, теплая кожа и…все.

Вальрик сразу понял, что произошло, хотя она не сказала ни слова. Джулла вообще его не заметила. Обнять, коснуться волос, кожи - он мечтал об этом, но кто же знал, что мечты могут причинять такую боль.

- Убью. Я убью его, и мы уйдем отсюда, обещаю. Будут горы. Днем они нежно-голубые, прозрачные, а ночью белые, вершины блестят, точно посеребренные. Воздух чистый и светлый.

Мертвый взгляд, отстраненно-равнодушный, глаза - пустое зеркало, в которое можно лишь смотреться. Тень безумия в улыбке и холодные ладони. Она не сопротивляется, она позволяет прикасаться к себе, целовать, гладить, но она не живая. Солнце погасло.

На высокой скуле клеймом чужой руки желтое пятно. Не стирается.

- Ты все равно моя, слышишь? Никому не отдам. Я кольцо куплю, я не знаю обычаев твоего народа, и священника нету, но ты все равно моя, перед всеми богами, и плевать на Империю. В горах жить будем. Или в степи. Ты и я, больше никого, а потом дети, чтобы светлые как у тебя волосы и черные глаза. Ты самая красивая, слышишь, Джулла? Ты мне нужна. Ты мой свет, мое солнце. Что мне сделать, чтобы ты вернулась?

Ни слова, ни жеста в ответ.

- Ты поспи, хорошо? Проснешься, а я буду рядом. Только я и никого больше.

Она послушно закрыла глаза.

Ихор ждал за дверью и молча заступил дорогу.

- Пропусти, - тихо попросил Вальрик, но Ихор лишь покачал головой.

- Мне не хотелось бы убивать и тебя.

- Во-первых, у тебя вряд ли получится. Во-вторых, сначала давай побеседуем, а потом решишь, убивать меня или нет. - Ихор поправил перевязь с коротким мечом - намек на то, что Вальрик безоружен. А ему и не надо оружие, за Джуллу он голыми руками… кого угодно. Ихор усмехнулся:

- Если ты сейчас сделаешь то, что собираешься, девушка умрет.

- Вряд ли тебе это интересно, но я был против. Держи, - Ихор протянул стакан с мутноватой жидкостью. - Вообще-то пить запрещено, но тебе надо.