— Хорошо, что ты здесь.

Утром Майкл проснулся, пожалуй, даже отдохнувшим, и если чувствовал он себя нехорошо, то все же значительно лучше, чем прошлой ночью. Франческа, как он с ужасом понял, провела всю ночь у его постели. Она и сейчас сидела на том самом деревянном стуле, свесив голову, как пьяная. Поза ее была очевидно неудобной: и примостилась-то она на сиденье как-то криво, и шея ее была согнута под каким-то странным углом, и туловище скрючено как-то нелепо.

Но она спала. Даже слегка похрапывала, что страшно его умилило. Никогда он не представлял себе ее храпящей, а ведь он, увы, рисовал ее в своем воображении спящей много-много раз.

Конечно, глупо было надеяться, что он сможет скрыть от нее свою болезнь, думал он, она была слишком проницательна, да и любопытна тоже. И хотя он предпочел бы, чтобы она не волновалась из-за него, но, честно говоря, вчера ночью ее присутствие и успокоило, и утешило его. Он не должен был радоваться ее приходу, вернее, не должен был позволять себе радоваться, но вот радовался, и все тут.

Он услышал, что она шевельнулась, и перекатился на бок, чтобы лучше видеть ее. Он ведь никогда еще не видел, как она просыпается, вдруг с удивлением понял он. Хотя чему тут удивляться? Естественно, что он никогда не присутствовал при таких интимных моментах. Может, он удивился потому, что во всех его грезах, во всех фантазиях о ней ему никогда не рисовалось ничего подобного — ни этот тихий хрип где-то глубоко в горле, когда она заворочалась, ни похожий на вздох зевок, ни нежный трепет готовых приоткрыться век.

Она была прекрасна.

Он знал это, разумеется, знал вот уже долгие годы, но никогда прежде он не ощущал это так полно, так глубоко.

Красота была не в ее волосах, не в этой густой, роскошной каштановой волне, которую ему так редко доводилось видеть рассыпавшейся по ее плечам, И даже не в ее глазах, при виде сияющей синевы которых всякий мужчина испытывал желание начать писать стихи — и многие писали, что весьма, как помнилось Майклу, забавляло Джона. И дело было не в очерке ее лица и не в чертах его — иначе он был бы одержим красотою всех девиц семейства Бриджертон, таких похожих друг на друга, по крайней мере внешне.

А вот что-то было в том, как она двигалась.

В том, как дышала.

В том, как она просто была.

И вряд ли, думал он, когда-нибудь он устанет изумляться этому.

— Майкл, — пролепетала она и принялась тереть сонные глаза.

— Доброе утро, — отозвался он, надеясь, что хрипловатость его голоса она спишет на болезненное изнеможение.

— Ты выглядишь получше.

— Я чувствую себя получше.

Она сглотнула, потом, чуть помолчав, сказала:

— Ты привык. Тебе это все не в новинку. Он кивнул.

— Было бы преувеличением сказать, что я вовсе не обращаю внимания на свою болезнь, но да, я привык к ней. Я знаю, что следует делать.

— Как долго это будет продолжаться?

— Трудно сказать. Лихорадка будет трепать меня через день, а потом просто… прекратится, и все.

— А что потом? Он пожал плечами:

— Потом я буду ждать нового приступа и надеяться, что он так никогда и не начнется.

— А такое может произойти? — Она выпрямилась на своем стуле. — Что болезнь просто никогда не вернется?

— Да, такая уж она странная и переменчивая. Франческа прищурилась:

— Только, пожалуйста, не говори, что она «совсем как женщина».

— Мне и в голову не приходило подобное сравнение. Губы ее чуть сжались, затем расслабились, и она спросила:

— А сколько прошло времени с тех пор, как ты в последний раз… — Она растерянно заморгала. — Как ты их называешь?

Он передернул плечами.

— Я называю их приступами. Потому что ощущение как раз такое, словно болезнь пытается взять тебя приступом. А с последнего прошло шесть месяцев.

— Так это хорошо! — Она прикусила зубками нижнюю губу. — Ведь это хорошо?

— Учитывая, что перед тем промежуток был всего три месяца, думаю, что да, хорошо.

— А как давно это у тебя?

— Это третий приступ. В целом это неплохо по сравнению с теми случаями, которые мне доводилось видеть.

— Предполагается, что я должна найти утешение в этом?

— Я — нахожу, — без обиняков заявил он. — Являясь, так сказать, образцовым христианином.

Она вдруг протянула руку и коснулась его лба.

— А жар стал меньше, — заметила она.

— Да, так и должно быть. Это на редкость предсказуемая болезнь. По крайней мере когда она в разгаре. Жаль, что невозможно предугадать ее начало.

— Неужели через день тебя снова будет трепать лихорадка? Вот просто вдруг возьмет и начнется?

— Да. Просто возьмет и начнется, — подтвердил он. Несколько мгновений она обдумывала это, затем сказала:

— Ты, конечно, не сможешь скрыть это от семьи. Он даже попытался сесть.

— Ради Бога, Франческа, только не говори моей матери и…

— Они приедут со дня на день. — Она не дала ему договорить. — Когда я уезжала из Шотландии, они определенно говорили, что выедут не позже чем через неделю после меня, а зная Джанет, можно смело утверждать, что через три дня. Неужели ты и в самом деле полагаешь, что они не заметят, что ты через день прекраснейшим образом…

— Ну уж и прекраснейшим! — вставил он ядовито.

— Не важно! — отмахнулась она. — Так неужели ты думаешь, что они не заметят, что ты чуть не помираешь через день? Майкл, Бог с тобой! Ну нельзя же в самом деле считать их совершенно лишенными разума.

— Хорошо, — сдался он и откинулся на подушки. — Но больше ни одной душе! Я совершенно не хочу, чтобы весь Лондон пялился на меня как на урода.

— Ну, вряд ли до тебя здесь не появлялось ни одного больного малярией.

— Не нужно мне ни от кого жалости, — огрызнулся он. — Особенно от тебя.

Она отшатнулась, словно он ударил ее, и, конечно же, он сразу почувствовал себя полным идиотом.

— Прости меня, — сказал он. — Это так, вырвалось. Она сердито обожгла его взглядом.

— Мне не нужно твоей жалости, — сказал он покаянно, — но твои заботы и твоя доброжелательность будут как нельзя кстати.

Она избегала смотреть на него, но он знал, что сейчас она решает, поверить ему или нет.

— Я говорю искренне, — сказал он, и у него не было сил даже попытаться скрыть изнеможение, звучавшее в его голосе. — Я рад, что ты рядом. Я ведь проходил через это раньше.

Она бросила на него острый взгляд, словно желая задать какой-то вопрос, но вот какой вопрос, этого он и вообразить не мог.

— Я ведь проходил через такое и раньше, — повторил он, — и в этот раз было… по-другому. Лучше. Легче, — поправился он и даже вздохнул облегченно, отыскав подходящее слово. — Легче.

— А, — отозвалась она и заерзала на своем стуле. — Ну… рада это слышать.

Взгляд его скользнул к окнам. Окна были занавешены тяжелыми шторами, но по краям их просачивался солнечный свет.

— А твоя мать не беспокоится о тебе?

— Ах, Боже мой! — воскликнула Франческа и вскочила со стула, да так поспешно, что ударила руку о прикроватный столик. — Ой-ой-ой!

— Ты не ушиблась? — осведомился Майкл из вежливости, так как было ясно, что ударилась она несильно.

— Ах, Боже мой! — Она потрясла рукой, чтобы скорее прошла боль от ушиба. — Я совершенно забыла про маму. Она же ждала, что я вернусь домой вечером.

— Разве ты не послала ей записку?

— Послала, — сказала она. — Написала, что ты болен. Мама прислала ответ, в котором сообщала, что заедет утром помочь, чем сможет. Который сейчас час? Где у тебя здесь часы? Ах, ну конечно! — И она в смятении повернулась к камину, на полке которого действительно стояли часы.

Ведь эта спальня раньше была спальней Джона и по-прежнему оставалась спальней Джона в некотором смысле. Так как же ей было не знать, где здесь стоят часы?

— Всего лишь восемь, — сказала она со вздохом облегчения. — Мама никогда не встает раньше девяти, если только не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего, а сегодняшнее происшествие, будем надеяться, она таковым не сочтет. Я старалась, чтобы записка моя звучала не слишком тревожно.