Бартта пожала плечами — у каждого своя судьба. Она не завидовала сестре — той придется вернуться в Аксис Тэр с мертвым сыном и понести то наказание, какое сможет придумать регент, а она, Бартта, остается здесь — воспитывать Дар Сала-ата так, как сочтет нужным. Какая-то ирония была в том, как судьба распорядилась сестрами. Золотую девочку — прекрасную, рожденную с Даром — ткнула лицом в в'орннские помои; а ей — невзрачной, сгорбленной — доверила растить спасителя кундалиан. Главное, никому не рассказывать о Дар Сала-ате, пока не придет время, пока все не будет готово, — и тогда вся сила и вся власть будут принадлежать ей, Бартте.

Позади причитали горожане, готовясь хоронить погибших. Бартта зажала уши. За свою жизнь она повидала уже достаточно горя.

Темнота, сомкнувшаяся над Каменным Рубежом, резкие запахи влажного известняка и страха, приторная вонь крови и смерти напомнили ей о первом — и единственном — разе, когда в'орнны вошли в стены монастыря. Пять лет назад, на следующий вечер после похорон конары Моххи. Конары Моххи, главы Деа Критан, покровительницы Бартты. Весь монастырь был погружен в траур, рамаханы молились в кельях. Ужасный гэргон в отвратительном биокостюме, сопровождаемый двумя вооруженными до зубов кхагггунами, шествовал по каменным коридорам. Для конфиденциального разговора гэргон выбрал ее — ее одну. Маленькая комната — невзрачная, почти без мебели, только благодать Миины сияет в бронзовой масляной лампе. Бартта помнила песню пересмешника, доносящуюся с дерева за открытым окном. Помнила точный цвет лунного луча, освещавшего мозаичный пол. С абсолютной ясностью помнила неотвязный запах гвоздичного масла и жженого мускуса, исходящий от инопланетянина. Помнила даже тональность голоса гэргона. Но ни единого сказанного слова. Сознание отвернулось от подробностей, давным-давно похоронив их в каком-то темном, заброшенном уголке памяти. Осталась только уверенность: с этого момента она имеет ручательство гэргона, что монастырь не осквернят и рамаханам ничего не грозит, если она продолжит делать то, что делала конара Мохха с тех пор, как шестнадцать лет назад в'орнны схватили Джийан. Джийан была последней рамаханой, похищенной из монастыря Плывущей Белизны, ибо конара Мохха решилась на отчаянный шаг.

Впоследствии дважды в месяц (иногда чаще — в зависимости от обстоятельств) Бартта совершала получасовое паломничество вниз по извилистой, каменистой тропинке к заброшенной охотничьей хижине и там прятала написанные от руки листочки — полученную от агентов конары Моххи в деревне информацию о планах Сопротивления, передвижениях и личном составе. Только бы обезопасить своих рамахан. В'орнны не вторгались в монастырь Плывущей Белизны, как в другие монастыри, ее рамахан не забирали на допросы, не пытали и не убивали. Нет, она избавила Кундалу от полного истребления рамахан. Что толку размышлять о цене, которую пришлось заплатить. Цена не важна, когда на кону стоит сохранение духовности.

Бартта устало тащилась по ступенчатым улицам; горе деревни наваливалось на нее, как гроб матери, которую она хоронила сама. Отец умер для нее, увлеченный Кэрой, отвратительной новой религией, отрицающей Богиню. Джийан захватили в'орнны. Бартте пришлось одной читать ритуальные молитвы над телом, одной сжигать одежду, хоронить ее. Потому что никому не было дела. Но она всегда была послушна долгу, ибо долг определил ее жизнь. Без него она сломалась бы еще в детстве, которое началось удушением и закончилось с последним вздохом матери.

Да и можно ли ее обвинять в искажении Писания Богини, которая явно больше не заботилась о своем народе или, хуже того, больше не существовала? Став конарой, Бартта приняла стратегическое решение. Поклонение мертвой Богине только приведет рамахан к полному отрыву от жизни. Устрашающе быстрый рост Кэры и все, чем это грозило будущему рамахан, было достаточно разумным обоснованием для того, что требовалось от нее. Бартта столько раз говорила себе, что исполняет работу Миины, что теперь и сама твердо верила этому. И вот теперь, после стольких лет тяжкого труда, Великая Богиня сочла нужным вознаградить свою служительницу, отдав ей на воспитание и обучение Дар Сала-ата. И каким правильным было решение сберечь монастырь. Теперь у Дар Сала-ата будет необходимый ему... ей дом.

Вернувшись, Бартта крепко закрыла дверь, сразу же подошла к очагу и поставила кипятиться густое рагу. Риана еще спала. Бартта подняла ее и перенесла в бывшую спальню Джийан, подумав, что, когда девочка проснется, ей лучше оказаться в знакомой обстановке. Уложив ее и укрыв лоскутным одеялом, Бартта вознесла молитву Миине. Закончив, подтащила кресло к постели Рианы, устало села и сразу же забылась глубоким, но беспокойным сном. Ей снилось, что она бежит, бежит, бежит по огромному кругу. Наверное, в лесу, потому что было темно и прохладно, хотя она не видела деревьев, не чувствовала лесных запахов. В какой-то миг пришло понимание: ее преследуют. Бартта оглянулась и увидела огромную сову. Попыталась закричать, однако обнаружила, что сова уже порвала ей голосовые связки — они болтались в клюве хищницы. Похожие на огни маяка глаза смотрели на нее, словно пытаясь что-то сказать.

Бартта проснулась, как от толчка, прижала руку к шее и откашлялась, желая убедиться, что голосовые связки по-прежнему целы. Луны уже взошли. Бартта протерла глаза, подошла к очагу, подбросила дров в огонь и помешала густое рагу.

Послышался шорох, и она, вздрогнув, бросилась к спальне. Риана по-прежнему крепко спала. При виде ее бледной кожи в мерцающем свете лампы по телу Бартты пробежала дрожь — словно угорь проскользнул в расселине между покрытыми коркой кораллов камнями. Всю жизнь ее, как кислотой, разъедала зависть к Дару сестры. Теперь с этим покончено. Теперь она отомстит, ибо Дар Сала-ат обладает особым Даром. И если она сможет управлять Дар Сала-атом, то сможет управлять и этим Даром.

Внезапно Бартта ощутила необъяснимый укол вины. Она сорвала дорожный плащ с крючка на стене, завернулась в него. Что там сказала Джийан? “Сова — вестница перемен”.

Она вышла в бурную ночь. С главной площади доносились похоронные причитания. Тела мертвых обряжали: смывали кровь, одевали в лучшие одежды. Покойники лежали в ряд на овсюжной соломе. Вокруг толпились жители Каменного Рубежа. Так что Бартта не слишком опоздала.

Она поспешно присоединилась к сестрам-рамаханам, стоявшим перед телами полукругом. Началось песнопение, слова Древнего наречия звучали все громче, пока не поглотили причитания целиком, окружив их любовью Миины. Назначенные члены семей, понесших в этот день потерю, зажгли костры. Когда все было готово, пришла очередь Бартты. Ей подали факел, — и она благословила его руками и молитвой. Она держала его над каждым костром по очереди, пока пламя не прыгало на факел, как живое. Толпа ахала, как один человек, когда факел оживал.

Молитвы рамахан наполняли площадь, и казалось, все вокруг завибрировало в гармонии со звуками Древнего наречия. В этот миг Бартта бросила факел на соломенное ложе. Огонь вспыхнул, разрастаясь быстро, жадно, пока все ложе и те, кто лежал на нем в вечном покое, не были охвачены, поглощены, уничтожены вместе со всем, кроме горя деревни.

Все было как-то не так. Аннон, сидя в постели, смотрел на свои тонкие руки. Повернул их туда-сюда. Не его руки; чужие руки. Его стиснул ледяной страх. Такие маленькие... И на них волосы. Кстати о руках... мускулы будто растворились.

Он отшвырнул одеяло и придушенно ахнул.

— Н'Лууура меня побери! Где мои интимные места?

И тотчас прижал руку к горлу. Что случилось с голосом? Какой-то непривычно высокий...

Аннон выбрался из постели — и не удержался на ногах. Все было неправильно. Руки и ноги слишком короткие, цвета какие-то странные. Он помнил этот дом до того, как уснул: дом Бартты, сестры-близнеца Джийан. Но все казалось немного другим, словно отражение в зеркале.

Зеркало! Вот что ему надо.

Он пополз по полу, встал, опираясь на старый, покрытый затейливой резьбой комод. Вцепился в него, когда нахлынула волна головокружения. Сглотнул, надеясь, что его не вырвет. Когда стало лучше, начал отчаянно рыться в комоде, отодвигая одежду и вещи, пока не нашел маленькое овальное ручное зеркало. Протерев его, поднес к лицу.