Наконец машина остановилась у подъезда.

Подберезский подал купюру, и хоть на лице у него прямо-таки светилась, будто сделанная неоновой трубкой, рекламная надпись «сдачи не надо», таксист отсчитал всю сдачу, до единого рубля, хотя практиковал такое в своей работе нечасто, да и то в доисторические времена.

– Балуешь ты их, – проговорил комбат, когда машина отъехала.

– Как-то не всегда удобно о деньгах заговаривать.

Почему бы и сверху немного не дать, если у меня они не последние?

– Дурак ты, Подберезский! – комбат придержал дверь и подтолкнул приятеля в спину. – Проходи один, не строем же сейчас идем.

– С вами рядом тяжело не в ногу идти.

– Проходи и зубы мне не заговаривай.

Когда они поднимались по лестнице, то их ботинки опускались на ступеньки синхронно, будто они и впрямь шли строем, чеканя шаг.

«Левой, левой!», – неотвязно зазвучала в голове Подберезского полузабытая команда.

Головка ключа исчезла между широких пальцев комбата, и он словно ввинчивал штопор в пробку, ввел ключ в замочную скважину.

Дверь с жалобным писком отворилась, и мужчины оказались в прихожей небольшой квартиры.

Подберезский с удивлением ловил себя на мысли, что его сейчас приводит в умиление все то, от чего он старался убежать последние годы.

Обыкновенный панельный дом, ободранные стены подъезда, маленькая квартира, разношерстная, купленная по случаю мебель. И беспорядок, от которого веяло жизнью. И ему даже немного противными стали стерильная чистота и лоск, царившие в его собственной обширной квартире.

Подберезский уселся на стул и как на диковинку уставился на самый обыкновенный, десятилетней давности вэфовский телефонный аппарат с дисковым набором. За последние годы его пальцы привыкли к еле ощутимым кнопкам, к невесомым трубкам, снабженным антенной. И только теперь он понял, что по-настоящему ничего-то не добился в жизни.

«Как были люди богаче меня, так и есть такие теперь. Их так много, что не сосчитать».

Он понял, что ничего не решают ни суперсовременные телефонные аппараты, ни шикарная мебель, ни престижная квартира. Мужчину делают мужчиной честность, умение держать слово, физическая сила и ум. И.., больше ничего.

Все остальное – это только красочная обертка, в которую можно завернуть и дерьмо.

Рублев поставил хлипкий стул, взгромоздился на него и принялся переставлять на шкафу обувные коробки. Затем, даже не протерев от пыли, бросил Андрею Подберезскому одну из них.

– Держи!

Тот поймал тяжелую, как кирпич, картонку и принялся развязывать замысловатый двойной узел на мохнатой пеньковой веревке.

– Тут у меня много всего, – объяснял комбат, – карточки, которые когда-то не получились… Жаль было выбрасывать. Половина темных, половина нерезких, можешь отобрать, что хочешь. А вот с пленками дело другое. Отбери, что хочешь, а я потом посмотрю. Может, какую и из них получишь.

Подберезский, наконец, потеряв терпение, бросил развязывать узел, стянул веревку, немного подмяв картонку, и стал рассматривать старые, с загнутыми краями карточки – нерезкие, передержанные, недодержанные, надорванные, когда их снимали с глянцевателя. И на его пухлых губах появилась довольная улыбка.

– Так это же я, комбат! Когда вы меня сняли? Ей богу, не помню.

– Хрен его знает! – ответил Борис Иванович и направился на кухню. – Я чайку поставлю.

– Ага… – рассеянно ответил Подберезский, абсолютно не вникнув в смысл предложения.

Послышался шум наливаемой из крана в чайник воды, чиркнула спичка.

Подберезский откладывал одну карточку за другой, желая взять с собой все. Но в то же время понимал, следует остановиться. Если тебя пригласили угощаться, не съедай всего.

– Вам, комбат, небось, бабы прохода не дают.

– С чего ты взял?

– Неженатому мужику жить в этом мире трудно, – отвечал Подберезский, разглядывая фотографию, запечатлевшую тесное нутро вагончика-времянки, в котором вместилось человек десять за праздничным столом.

– Не жалуюсь, – уклончиво ответил Борис Иванович Рублев.

– Небось, они мозоли себе на пальцах натерли, вам названивая, а вы у меня пропадали.

– Глупости говоришь, сержант.

Комбат появился в двери с двумя чашками.

Одну, с отбитой ручкой, поставил рядом с телефоном, вторую отдал прямо в руки Подберезскому.

– Сахара тебе две ложки кинул. Хватит?

– А себе сколько?

– Себе три, как всегда.

И хоть чашки были из разных сервизов и к тому же блюдечки Борис Иванович перепутал, все равно чай показался Подберезскому таким вкусным, какого он никогда не пил в жизни.

Вернее, пил когда-то, но это было давно, еще во время войны в Афганистане. Только комбат умел заваривать такой душистый и ароматный чай. А на вопрос, как ему удается, всегда отвечал с неизменной ухмылкой: «По еврейскому рецепту – главное, заварки не жалеть».

Подберезский пил чай мелкими глотками – так, как привык пить в последние годы коньяк или шампанское, набирая в рот ровно столько, чтобы растеклось по горлу, но до желудка не дошло.

– Странно я себя чувствую у вас, комбат, в доме.

– А чего странного?

– Как будто время остановилось, – Андрей Подберезский бросил взгляд на замерший медный диск маятника стенных часов.

– А ты хотел, чтобы они без завода шли?

– Да нет… Как-то привык к своим. Они никогда не останавливаются.

– Твои электронные – ерунда. В них души нет, – ответил комбат.

– А ваши не идут.

– Если хочешь знать, я время умею в голове определять лучше любых часов.

– Не может быть!

– Забыл?

– Ну-ка, давайте проверим! – Андрей сдвинул манжету с запястья и посмотрел на циферблат. – Ну-ка, который сейчас час?

Комбат, даже не задумавшись, ответил.

– Черт! – растерянно проговорил Подберезский. – Минута в минуту!

– Ты бы еще про секунды спросил, – рассмеялся Рублев, отставляя пустую чашку.

Затем он взял в руки гантели и, не снимая даже рубашку, принялся поднимать и опускать их. Лицо его вскоре налилось румянцем, плечи распрямились, дыхание сделалось шумным. Но гантели мелькали с завидной равномерностью, словно бы ими орудовал не человек, а их предоставили какому-то удивительной надежности механизму. На время Подберезский забыл даже о фотоснимках.

– А я свои гантели недавно из встроенного шкафа достал, так они ржавчиной покрылись.

– Не занимаешься, что ли?

– Да нет, бассейн, спортивный зал, тренажеры… Этой хренотени хватает. А вот так, чтобы дома с железками… Отвык.

– Ух! – выдохнул комбат, кладя гантели на вытертый ковер и тут же начиная приседания сперва на одной ноге, потом на второй, затем на двух сразу.

И снова не чувствовалось в нем усталости.

Казалось, он может так приседать до самого утра, а если никто его не остановит, то и неделю подряд.

Мелко зазвонил телефон, дребезжанием отозвалась посуда в буфете. Подберезский взглянул на комбата. Тот даже ухом не повел.

– Звонят, – напомнил Андрей.

– Так возьми трубку, а не сиди истуканом, – ответил ему комбат.

Подберезский аккуратно, как и положено обходиться с чужой вещью, приложил трубку к уху и отчетливо произнес:

– Слушаю!

Но вместо ответа пока до него долетали лишь трели междугородной телефонной станции, обрывки чьих-то разговоров. Затем вдруг все это исчезло и послышался взволнованный женский голос:

– Алло! Алло!

– Слушаю! – повторил Подберезский.

– Вы меня слышите? – спросили на другом конце провода и вновь запричитали. – Алло!

Алло!

– Да слышу, – Подберезский подмигнул комбату, который продолжал приседать прямо под люстрой. Когда он вставал, то чуть ли не касался макушкой дешевых пластмассовых подвесок.

– Алло! Вы Борис Иванович Рублев?

– Нет.

– Но это квартира Рублева?

– В общем-то да.

– Тогда хозяина позовите, Бориса Ивановича.

– Вас, девушка, – произнес Подберезский, прикрыв микрофон пухлой ладонью.

– Какого хрена ей надо? – спросил комбат, не прерывая физических упражнений.