— Можешь, — в голосе удовлетворение, в глазах — смех. — Хочешь подраться?

— А вдруг захочу? — говорить было тяжело и больно, но и пасовать не хотелось.

— Что такое «китайская рука», знаешь?

— Допустим.

— Дзесинмон, черный пояс. Хочешь попробовать? — но вопрос такой возможности не подразумевал.

— Не хочу.

— И правильно, — кивок, улыбка. — Сядь, кукла! Слушай! Не перебивай. Пока… пока я не сломала тебе пару костей, ты можешь выйти отсюда целой и свободной. Потом, только боль, Шлиссельбург и виселица. Но не сразу. Будь уверена, я получу тебя в свою собственность на столько, на сколько захочу. Подробности объяснять?

— Чего ты добиваешься?

— Правды, как ни странно. Помнишь у латинян? Правда и ничего кроме правды. Хорошо сказано. Лаконично и по существу. Кто такой Генрих?

— Ты же знаешь, полковник Шершнев.

— А это что? — кивок на портрет.

— Ты же видела, я сама об этом портрете ничего не знала! Ни вчера, ни сегодня.

— Допустим. Второй вопрос, зачем он здесь?

«Ну, вот мы и дома! Не надо было мне с ним идти! Ох, не надо было!»

Вход со двора оказался вполне цивилизованным. Не черная лестница, одним словом. Вернее, черная-то черная, но только по происхождению, а по нынешнему статусу давно уже обычная — для клиентов, не желающих мелькать перед фасадом. У каждого ведь своя история, и не все любят рассказывать о себе любимых в полный голос.

Генрих поднялся по лестнице, осмотрел не без любопытства тяжелую дубовую дверь с бронзовой пластинкой — «Частный поверенный, доктор права Поливанов В.Г.» — и нажал на кнопку звонка. Ни во дворе, ни на лестнице никого не оказалось: ни охраны, ни самого ничтожного наблюдателя. Оставалось гадать: или у них здесь все по высшему разряду устроено, с телекамерами и группами огневой поддержки, спрятанными за темными окнами чужих квартир, или, и в самом деле, предполагается приватная встреча на нейтральной территории. Могло случиться и так, особенно если игра только начинается, и главные действующие лица не решили пока, когда и как им выходить из тени.

Дверь открыл сам Иван. Показался в проеме, медведеподобный, сутулящий широкие покатые плечи, иронично-дружественный.

— Ага! Это ты, стало быть! Ну, здравствуй, Генрих! Обнимемся?

— А без этого никак нельзя? — вопросом на вопрос ответил Генрих. — Здравствуй, Иван!

— Входи.

— За тобой.

— А дверь закрыть? — усмехнулся Иван.

— У тебя замок с собачкой, — улыбнулся в ответ Генрих, — сам захлопнется.

— Умный ты, Генрих, и при оружии. И вообще чужой стал, неискренний…

— Тебе напомнить, где я свою искренность оставил?

— Мне жаль.

— Мне тоже.

Между тем, они прошли через просторную приемную, но в кабинет частного поверенного входить не стали, хотя контора была абсолютно пуста — ни одного свидетеля — а вышли через боковую дверь в коридор и прошли по нему до глухого закутка, где располагался небольшой конференц-зал. Просторная комната с плотно занавешенными окнами, длинный матовой полировки стол, обставленный стульями с высокими спинками, буфетная стойка в углу.

— Кофе, чай? Немного коньяку?

— Спасибо, я возьму сам, — Генрих уверенно прошел к стойке и стал изучать этикетки.

— Ну, я тебя обслуживать и не собирался, — Иван тоже подошел к буфету, двумя пальцами «выдернул из строя» высокую узкую бутылку с блеклой этикеткой, взвесил на ладони. — Вкус у Поливанова дерьмовый, честно сказать. Парвеню. Но вот этот, вроде бы, неплох. Сорок седьмой год, как полагаешь?

— Плесни, узнаем, — пожал плечами Генрих.

— Тебя позвал Варламов. Что предложил?

— Скажи, Иван, ты все еще играешь на виолончели? Выступаешь?

— Играю. Хочешь послушать?

— Не сегодня, — Генрих взял со стойки бокал, чуть взболтнул, понюхал. — Так ты выступаешь?

— Только в частных домах. Не люблю, знаешь ли, публичности.

— Тогда и начинать не стоит, — Генрих отпил немного. Вкус ему понравился, но сказать определенно, хорош ли коньяк, он не мог. Когда-то умел, но все позабыл. Время и обстоятельства не способствовали.

— Я готов изменить жизненные принципы, — Иван тоже выпил и находился теперь в некоторой задумчивости. Словно бы оценивал свои ощущения. — Так зачем ты понадобился Лаговскому?

— Спроси Бекмуратова, он и сам должен знать, и поболее моего.

— Конспиратор!

— Иван, я к тебе в гости не напрашивался. Есть что сказать, говори.

— Все еще обижен!

— Полагаешь, не за что?

— Я ничем не мог тебе помочь!

— Спорное утверждение.

— Бесспорное, поскольку я могу свои слова подтвердить фактами. Завтра, максимум послезавтра получишь это дело со всеми потрохами. Мне сказали, там две картонных коробки гадостей и подлостей, и все они твои. Договоримся или нет, делай с этим хламом все, что заблагорассудится. Сожги, и следов не останется. Но прежде почитай, я за свои слова отвечаю!

— Серьезный ход, — согласился Генрих и сделал еще один глоток.

«И ведь, похоже, не врет».

— Каков твой официальный статус? — Это был важный вопрос, но только первый из трех.

— Частное лицо, — Иван смотрел на него поверх бокала, пить не торопился. — Несколько титулов, землицы сколько-то, пай в татарской нефти, счета банковские…

— Чем станешь мотивировать, если все-таки «Да»?

— Бекмуратов нашел один любопытный документ.

— Бесспорное свидетельство?

— Неоспоримое свидетельство! — жестко поправил Иван.

— Даже так… — Генрих допил коньяк и вернулся к буфетной стойке. Похоже, на свой второй вопрос он получил исчерпывающий ответ. Что ж, оставался третий вопрос.

— Каковы твои планы?

— Они самого решительного свойства, Генрих. — Иван допил коньяк и тоже подошел к стойке. — Решительней некуда. Но ты не спросил меня о своих обстоятельствах.

— Ладно, считай, что спросил.

— Полковник Хорн должен будет исчезнуть.

— Совсем? — прищурился Генрих.

— Как не было.

— А как же быть с теми, кто все еще помнит?

— Они забудут! — махнул огромной ладонью Иван. — Все!

Несмотря на непогоду, на площади перед Константиновским дворцом, на Ивановской улице и Невском проспекте в седьмом часу вечера было оживленно. В начале восьмого традиционно начинались представления в Опере и в варьете на Флорентийской улице, в семь тридцать открывался Большой зал филармонии, и это не считая Александринского театра, Нового балета, Театра Буфф и Комической оперы, находившихся чуть в стороне. К тому же по соседству — в доме купца Елисеева — располагалось кабаре «Ампир», а на Екатерининском канале в доме Зингера — «Энигма» — самое стильное казино на севере России.

Памятуя о том, что свято место пусто не бывает, особенно в час пик, Генрих зарезервировал столик в ресторане «Крыша» Гранд-отеля «Европа» заранее, и в семь часов ровно был на месте. Сидел, рассеянно слушая Чайковского — попурри из композиторов второй половины девятнадцатого века исполнял струнный квартет, — пил кахетинскую чачу, заказанную в качестве аперитива, и попыхивал кубинской сигарой, оказавшейся, и в самом деле, хорошей. Во всяком случае, по мнению Генриха, она стоила затраченных на ее покупку денег. А раз так, он мог позволить себе расслабиться и не думать пока о том, куда катится мир, как и том, отчего все империи заканчивают на один и тот же манер. Хаос пожирает лучшее, на что способны люди. Энтропия торжествует, порядок — посрамлен.

«Но можно ли верить Ивану?» — вопрос без ответа, практически из разряда риторических, поскольку у Генриха просто нет достоверных сведений, чтобы осмыслить его и попытаться дать вразумительный ответ.

Каким Иван был четверть века назад, Генрих, вроде бы, помнил. Но не было уверенности, что память не подводит, да и привходящих обстоятельств хватало. Иди знай, что было у Ивана в голове тогда, и тем более, о чем он думает теперь.

«А Лаговский? Так ли прост этот хитрован?»