Понятной становилась и реакция общества на публичное появление Генриха, да еще и в сопровождении баронессы Цеге фон Мантейфель. Одни — кто помоложе или недавно в Свете — его просто не знали. Новое лицо. Возможно, заслуживающий внимания человек. Какой-то полковник, но в компании с Натали — никак не случайный гость. Случайных в обществе и не бывает. Но вот другие, те, кто знал Генриха в прошлом — пусть это и было всего лишь шапочное знакомство — они должны были испытывать нечто похожее на то, что Фестингер назвал когнитивным диссонансом. Они знали, кто он такой, но, с другой стороны, для большинства из них он давным-давно являлся покойником. Что стало с опальным князем, никто не знал, и вопросом этим не задавался. Помнились — если вспоминались вообще — лишь темные события тридцать девятого года. Аресты, отставки, слухи о тайном суде… Никто ничего доподлинно не знал, но, как факт, Генрих исчез именно тогда и более в обществе не появлялся. Жена оставила его, выйдя замуж за другого. Имя князя не упоминалось, а полковник Хорн появился в сводках новостей много позже, и в лицо его никто здесь не знал. Наемники и вообще не склонны к публичности, ну, а уж Хорн-Казареев — тем более. Да, людям и в голову такое прийти не могло. Вот в чем дело!

И вдруг Генрих появляется в Петрограде. Воскрес из мертвых? Вышел из тюрьмы? Вернулся из тайного изгнания?

«Интересно, а как бы поступила в такой ситуации я?»

Но ответа на этот вопрос у Натали не было. Честного ответа. Она не представляла, как бы повела себя, явись перед ней лет через двадцать ее бывший любовник, которого она считала умершим. И хуже того. Генриха ведь полагали государственным преступником, сосланным в Сибирь, в шахты и рудники вечной каторги. Иди знай, что там произошло на самом деле! А ну, как он все еще враг государства и императора?

Натали взглянула на кровать. Генрих спал, и во сне у него подергивалось веко. То ли тик, — устал, поди, за эти дни, — то ли страшный сон.

«Две женщины…» — Натали догадывалась, что есть в истории Генриха пара темных мест. И не то, чтобы это было ее дело, или как-то задевало ее собственные интересы, но любопытство ужасный порок. Ей просто хотелось узнать, что за отношения связывали Дмитрия Ивановича и княгиню Степняк-Казарееву. Ведь, чтобы выгнать мать Генриха из-за рождественского стола, сначала ее следовало туда пригласить. И это притом, что сын ее государственный преступник!

«Неужели, все дело в том, что она Ягеллон? Но Ягеллонов в империи, кажется, несколько?»

И еще одна женщина живо интересовала Натали. Та, кого в своем рассказе Генрих по имени так и не назвал, попытавшись — конспиратор хренов! — и вовсе выдать за мужчину. Но интуицию не обманешь, тем более, женскую. А ведь Натали была уже почти влюблена. И это «почти» ее сильно тревожило. Его могло оказаться или слишком много, или недостаточно. Однако сейчас речь шла не о ней, а о ком-то другом

«Женщина, — решила Натали, еще раз рассмотрев все известные ей факты, если понимать под словом „факты“ такие эфемерные вещи, как модуляции голоса, вазомоторика, выражение глаз. — Женщина. И поступок вполне женский. Но очень может быть, что она ему не любовница, а именно подруга была…»

Но и это не все. Эстетическое чувство подсказывало — в истории не хватает какой-то детали. Какой-то подробности, сродни последнему мазку живописца, после которого полотно обретает жизнь. И жизненный опыт твердил о том же. Такие истории не остаются незавершенными.

«И не ври мне, Генрих! — Натали смотрела на спящего Генриха, а казалось, смотрится в зеркало. — Ты конечно брутальный тип, Генрих, и все такое, но ты всего лишь человек. Ничего ты не забыл, тем более, не простил. И живешь с этим, а оно болит. И знаешь, мне тебя по-настоящему жаль, потому что в конечном счете ты даже отомстить за себя по-человечески не сможешь. Некому уже, да и незачем…»

Новогрудок город низкий и просторный. Высотных зданий практически нет, да и просто высоких — не так, чтобы много. Пара-другая колоколен, башни Черемного замка, телевышка да Сестрина крепь — надвратная башня в Ягеллоновой твердыне. А так что ж… Весь Старицкий Яр, к примеру, район, примыкающий к речному порту и сортировочной станции, застроен двух и трехэтажными кирпичными домами. Унылое место. Узкие улицы, потрескавшийся асфальт, железные в потеках ржавчины пожарные лестницы… Лавки, а не магазины, трамвай, а не подземка, и кабаки — не первый сорт. Шалманы, пивные, распивочные самого низкого пошиба. И публика в них соответствующая: работяги да бандиты, сцепщики со станции и докеры из порта, шлюхи, мелкая шпана, опустившиеся морфинистки…

— Тронешь сумочку, пальцы отрежу! — Натали не обернулась и на щипача даже не взглянула. Волков бояться, в лес не ходить, а она в трущобах не только бывала, но и жила периодами. Такова судьба всех революционеров. Ну, или большинства. Не всем же везет революции из Цюриха устраивать.

— Пугаешь, или инструментом владеешь?

— Я тебе, Гоша, сначала яйца коленом в пах забью, а потом уже перышком разрисую. Под Хохлому. Как считаешь?

— Ну, ты, Нюта, и сука! — радостно захохотал Гоша Гут, и тогда Натали обернулась. А гуте ментш Гоша Гут никак не щипач. Этот здоровый рыжий еврей до «ухода в революцию» слыл удачливым медвежатником. Впрочем, анархист Григорий Гутман вскрывать сейфы не перестал, но делал это теперь исключительно из идейных соображений.

— В бегах, или где?

— Гоша, побойся бога! Меня же по телику третий день только что голую не показывают!

— Что, серьезно? На голую я бы на тебя посмотрел!

— И не мечтай! — почти на полном серьезе отрезала Натали, сама не на шутку удивившись своей неожиданной резкости. — Так ты что, Гут, на самом деле телевизор не смотришь?

— А на кой он мне?

— Тоже выбор.

— Но тебя, Нюта, я видеть рад, хоть ты и продажная сука самодержавия!

— Замени суку на шалаву, и будет складно.

— Да, мне Наталья Викторовна по барабану, Нюта ты или Наташа.

Хитрюга Гут знал уже, кто есть кто, в этом вертепе. Если и не по телевизору, то уж, верно, в газетах фотографии видел.

— Поговорить надо.

— Тогда, за мной!

Гоша повел широким плечом и заскользил куда-то вбок, удивительно ловко, с особой опасной грацией и изумительной деликатностью раздвигая своим огромным телом негустую толпу. Натали шла за ним, как задний мателот в кильватере, ни разу не задев никого ни плечом, ни бедром.

«До чего же хорош! Так бы и ходила за ним, как… как пехота за танком! Нигде не споткнешься, ни обо что не ушибешься…»

— Ну, вот мы и дома! — ухмыльнулся Гут, когда они оказались в крошечной каморке под самой крышей. — Выглядит так себе, но зато говорить можно без опаски, да и срываться, если что, по крышам… Одно удовольствие!

— Тогда, определимся, — предложила Натали.

— Валяй! — прищурился Гут.

— Я никого не сдавала, и ни с кем, кроме собственного мужика не сотрудничаю.

— А мужик у тебя, Нюта, монументальный. И где ты такого надыбала?

— Где взяла, там уже нет. Мне его выставили на исполнение, а я промахнулась.

— Постой, а ты разве… — Гут не знал, чем конкретно занимается в подполье Нюта, они пересекались совсем по другим темам.

— Иногда… — кисло усмехнулась Натали, знавшая не понаслышке, что доверие — на пустом месте не родится. — Считай, на голую посмотрел.

— А меня как нашла?

— По ориентировке Жандармского Корпуса.

— Что?! — вскинулся вконец обалдевший Гут.

— То, что слышал! Да, сядь ты, Гоша! Если бы брать пришли, то, уж верно, без меня. Как мыслишь?

— Объяснись! — нахмурился Гут.

— Гоша, у меня источник образовался в жандармерии. Не все же им нас подлавливать, мы тоже можем, если очень захотим!

Тут она, разумеется, лукавила. Хотеть-то многие хотели, но не у всех срасталось. Ведь не у каждого Ольга Федоровна Станиславская в подругах ходит. А Ольга, надо ей отдать должное, ситуацию оценила правильно, и со школьной подругой сблизилась не для вида. Что-то в истории с ней было нечисто. Первое впечатление Натали, что она знает, о чем идет речь, оказалось неверным. Ничего она, на самом деле, в игре Генриха не поняла. Не было у того причин, держать при себе офицера флотской контрразведки. Мог наказать, мог и отпустить. Это да. Судить и миловать стало теперь, после переворота, его особой привилегией. Однако Ольгу не осудил, вот в чем дело. И родственные связи никак не объясняли его поведения. О помиловании-то речь тоже не шла. Тогда что? Вопрос наводил на мысли, и мысли эти — если иметь в виду Ольгу — были не веселые. Оттого и задружилась. В создавшейся ситуации Натали могла оказаться для несчастной «родственницы поневоле», куда надежнее всех спецслужб вместе взятых. Но за такую дружбу приходилось платить взаимностью, не без этого. И тут выяснилось, что капитан-лейтенанту из флотской контрразведки готовы оказать «посильную помощь» в любом жандармском отделении. В рамках устава и должностных полномочий, естественно, но большего у них никто и не просил. Натали всего-то и нужно было, что сводки и ориентировки жандармские просмотреть, да пару запросов, не требующих санкции высокого начальства, сделать.