Могло случиться и так, что Лаговский играет свою хитрую игру, причем совсем не ту, в которую пригласил играть Генриха.

«Будет смешно, если меня попросту обведут вокруг пальца, но ведь и знать наперед нельзя! Однако…» — он увидел в дверях Наталью и непроизвольно отметил, что прошедшая ночь пошла, похоже, женщине на пользу. Чуть меньше ненастья на челе, чуть больше шика в поведении… И да, тело не молчит! Надо только уметь увидеть, как оно поет.

— Рад тебя видеть! — встал он ей навстречу. — Чудесно выглядишь!

— Тебе нравится? — морщинка между темных стрелок бровей, сомнение, возможно, тень удивления.

— Это не комплимент!

«Отчего бы и не сказать правду? Не все же актерствовать, ей-богу!»

— Генрих, ты не забыл? Позавчера я выстрелила в тебя из Люггера. В грудь! Ты жив чудом!

— Но я жив, — усмехнулся он. — Садись, Тата, я расскажу тебе страшную сказку.

— Серьезно? Что пьешь?

— Кахетинскую виноградную водку. Куда лучше узо или ракии. Попробуешь?

— Ну, если ты рекомендуешь…

— Повторите! — бросил он официанту. — И даме то же самое.

— С каких пор ты куришь сигары?

— Мы просто недавно знакомы, ты не успела этого узнать.

— А мне порой кажется, мы знакомы вечность.

— Значит, хорошее знакомство! — улыбнулся Генрих. — И вот, к слову, о страхе и сигарах. Дело было в Квебеке. Французы выбили нас из Альмы, но мы закрепились в горах у озера и сожгли лягушатникам на дороге с дюжину танков. И тогда генерал де Голь — он командовал французским экспедиционным корпусом — вызвал штурмовики. Теперь представь, стою я около командного пункта, попыхиваю сигарой, под локтем стек, в другой руке бутылка местного виски, и вдруг налет. Вой, свист и взрывы чередой, словно мальчишка кинул в озеро пригоршню камешков. Мгновение, не больше, я вижу эту дикую сцену, а в следующую секунду встаю с земли, машинально отряхиваю с куртки грязь и снег, и вдруг понимаю, что бутылка разбита, стек сломан, а вокруг меня лежат искалеченные тела, и ни одного выжившего. Твое здоровье! — он аккуратно отсалютовал ей рюмкой и сделал осторожный глоток. Время было еще раннее, и планы на вечер не определились, так что напиваться никак не резон.

— Стою, — продолжил он, отставляя рюмку, — пускаю дым, и никак не возьму в толк, что же это такое происходит, и отчего в ушах такой звон. Потом решил осмотреть зенитную батарею. Прошел по позициям метров сто пятьдесят, вышел к орудиям, и тут нас накрыло минометным залпом. Ты этого, наверное, не знаешь, но реактивные минометы визжат, как черти в аду. Я этот визг даже сквозь звон в ушах услышал. А потом они упали. Залп — двенадцать мин калибра сто десять миллиметров. Кучность у французов не ахти какая, но на открытой местности в паре вершков от земли осколки выкашивают все подряд. Понимаешь, к чему клоню?

— Ты остался невредим.

— Верно, — кивнул Генрих. — Как заговоренный. Стоял посреди этого ада, дышал вонищей от сгоревшей химии и даже не додумался упасть на землю. Впрочем, в оправдание себе замечу, что, судя по всему, был контужен. Вечером, попозже, меня и тошнило, и голова кружилась, но в тот момент… Де Голль не знал — он просто не мог знать — как плохо обстоят наши дела, а потому, спустя четверть часа, повторил минометный налет.

— Дай, угадаю! Ты провел это время, стоя посередине чистого поля?

— Так точно! — кивнул Генрих. — Опять в чистом поле и снова ни царапины. Вот тогда я и понял, что у судьбы — или у Господа, если угодно — свои резоны, и не мне их знать. Волков бояться — в лес не ходить, а я в лесу давно живу. Что же делать?

— Ну, для начала, давай поужинаем. Ты ведь пригласил меня на ужин, а я страсть какая голодная!

— Что ж, давай уже закажем что-нибудь, а то они тут, наверняка, марку выдерживают — подавать не спешат!

Судя по всему, Наталья действительно сильно проголодалась, и, пока Генрих неторопливо расправлялся с салатом из камчатского краба, съела под пару бокалов Лорент-Перье, заливное из щуки, судака и лососины под хреном и несколько пшеничных и гречневых блинов с икрой осетра. От горячих закусок Генрих благоразумно воздержался, но Наталью попросил, «ни в чем себе не отказывать». И она, надо отдать ей должное, не посрамила ни своего титула, ни анархистского подполья, откушав в преддверии императорской ухи с расстегаями и имбирной водкой порцию фуа-гра жареной в меду и сопровождаемой еще одним бокалом шампанского. Ела она быстро и, как бы сказать, методично. Но и о приличиях не забывала, не нарушив — даже по случаю великой спешки — ни одного из многочисленных правил политеса. Однако внимание к себе привлекла. Эта женщина умела быть невидимой, но когда хотела обратного, получала желаемое без ограничений. Вернее, добивалась этого сама, и так эффективно, как только можно вообразить.

Генриху, впрочем, представление понравилось, но здоровый аппетит молодой женщины в очередной раз напомнил о его собственном возрасте, и это было уже лишнее.

«Ну, ну! — подбодрил он себя. — Не возрастом меряют!»

Что именно не меряют возрастом, Генрих, однако, не уточнил. Возможно, что и неспроста, а по подсказке подсознания. Его интуиция бывала иногда до противного предусмотрительной.

— Просили передать, — уведомил тихим голосом, едва ли не шепотом, официант и положил рядом с тарелкой куриного бульона с лапшой сложенный вчетверо листок розовой бумаги.

— Ты становишься популярен! — от съеденного и выпитого Наталья чуть порозовела, и даже выражение угрюмой упертости, как будто, исчезло из ее глаз. Новая жизнь явно шла ей на пользу, хотя Генрих замечал уже первые признаки кризиса. Шарахнуть могло когда угодно, а о силе истерики пока можно было только гадать. — Мне начинать ревновать? Кто она?

— Кстати любопытно! — Генрих промокнул губы салфеткой, вытер кончики пальцев и взялся за листок. — Как ты будешь ревновать? Скрытно или открыто? А скандал ты мне закатишь? Драться полезешь? Посуду побъешь?

Говоря это, он разворачивал записку, но и Наталью — скорее по привычке, чем по необходимости — из внимания не выпускал, посматривал краем глаза. Оттого и заметил, странную реакцию женщины на его «драться полезешь». Как-то неадекватно она отреагировала на шутку. Вздрогнула взглядом, чуть напряглась. Мгновение, не более, но факт налицо.

«И что это было? Отголоски прошлой ночи, или у нас возникли непредвиденные проблемы, о которых я пока не осведомлен?»

— Тэкс! — сказал он вслух, пробежав незамысловатый текст записки глазами. — Как я и предполагал, мы приглашены на прием. В девять вечера, в доме Нелидова.

— У Софьи Викентьевны и Павла Георгиевича? — Натали даже есть перестала, оставив императорскую уху и так понравившуюся ей имбирную водку.

— То есть, с семьей графа ты знакома?

— Мы дальние родственники.

— Хороший выбор, — отметил Генрих, складывая послание и убирая в карман. — И наверняка не без задней мысли…

Интерес его касался именно «задней мысли». Кого первого имел в виду Бекмуратов: Генриха или Натали? Ну, и еще нелишне было бы узнать, кого черт принесет на встречу этим вечером! Ведь явно кого-то принесет, а иначе — зачем весь этот паноптикум?

— Да, чуть не забыл, — он взял со стола ложку и приготовился «дохлебать супчик», — чем окончилась твоя встреча с Ольгой… Постой, как ее по мужу? Станиславская?

— Да, — подтвердила Наталья, глядя на него несколько необычно, из-под ресниц, — Ольга Станиславская.

Пока ехали на извозчике в Мошков переулок, Генрих рассказывал о маскараде в Венеции. Натали слушала вполуха. Вставляла кое-где уместные замечания, но большей частью молчала. Сидела, откинувшись назад, курила, думала. Вспоминалась встреча с Ольгой. Прокручивалась снова и снова, как заезженная пластинка. Припоминались новые детали, но общее впечатление не менялось. Как было поганым, таким и осталось. Генрих тоже не радовал. Ничего осмысленного о том, как и где он провел день, не сообщил, отделавшись пустыми, ничего не значащими словами. И на рассказ о портрете отреагировал неожиданно никак. Почти равнодушно. Переспросил, «Серебрякова?» Покивал, словно припоминая давнюю безделицу. «Да, да, конечно! Как же это я запамятовал?» «Как говоришь, зовут ее мать? Лариса Ланская? Вот как!»