— Звучит цинично.

— Зато честно.

— Это да, — согласился Генрих. — Хорошо, я обдумаю ваше предложение, но прежде — огласите цену.

— Всем выходцам из империи, вам, Генрих Романович, в первую очередь, полное забвение прошлого.

— Амнистия? — уточнил Генрих.

— Забвение, — повторил Варламов.

— А на бумаге вы это как оформите?

— Не бойтесь, не в первый раз! Так сформулируем, что и нам спокойно будет, и вас никто по судам не затаскает.

— Я в таких делах на слово не верю, — покачал головой Генрих. — Сначала я должен увидеть документ.

— Хорошо, через… — Варламов задумался. — Через три дня, я думаю. Да, пусть будет три дня!

— Значит, через три дня.

— Так вы согласны? — снова оживился Варламов.

— На что?

— На мое… на наше предложение!

— Я должен все обдумать, и ведь я ничего еще не слышал о гонораре.

— Вам миллион…

— Рублей?

— Золотых рублей, — подтвердил Варламов. — Остальным обычные расценки плюс 15 процентов.

— Двадцать пять.

— Вы с ума сошли!

— Не сошел, но, если вы предлагаете менее двадцати пяти процентов, мне и думать не о чем.

— Китайцы готовы платить вам двадцать пять процентов?

— Право, не знаю! — усмехнулся Генрих. — Но вы заплатите. Впрочем, и я еще не согласился, так что думайте!

Генриха не было полчаса. Может быть, чуть больше. Ей показалось — очень долго. Поговорил коротко с Павлом Георгиевичем и ушел куда-то наверх. Если верить Бекмуратову, в кабинет Нелидова, — чтобы встретиться там со статс-секретарем Варламовым, но самого Петра Андреевича она не видела. Тот, похоже, воспользовался другим входом.

«Знать бы еще, в чем интрига!»

Но чтобы понять «что к чему» и «зачем», не дурно было бы для начала узнать, отчего такой ажиотаж вокруг фигуры полковника Шершнева и зачем, черт побери, премьер-министру понадобился собственный кондотьер! Начать, разумеется, стоило с Генриха.

«Что ж, рассмотрим вводные, как они есть…»

Не претендуя на основательность своего знания, Натали все-таки отнюдь не поверхностно разбиралась в вопросах современной истории, а потому скромный чин Генриха — полковник — в заблуждение ее не ввел. Полковник — не звание, а дань традиции, не более, но и не менее. На самом деле, из того что помнила Натали, получалось, что с тем же успехом Генрих мог называть себя и генералом.

«Как минимум генерал-лейтенант… как максимум…»

Среди людей, начальствовавших в Великую войну над сопоставимыми воинскими контингентами, армиями и фронтами, крепостями, городами и провинциями, легко припоминались и генерал-полковники, и генералы от инфантерии и кавалерии, и даже маршалы и фельдмаршалы, если иметь в виду галлов и австрияков, но отчего бы их и не иметь?

Мысль получилась двусмысленная. От нее Натали сначала едва не бросило в жар, а потом пробило на смех. Она не засмеялась все-таки, но улыбнулась, и улыбка эта не осталась незамеченной.

— У вас хорошее настроение, мон шер? Вспомнили что-то приятное? — рядом с ней, буквально за левым плечом Натали, стояла графиня Нелидова. Невысокая, изящная, все еще более чем привлекательная, несмотря на возраст. На рельефно вырезанных губах вежливая улыбка, в глазах — вопрос.

— Да, ерунда всякая в голову лезет, — честно призналась Натали. — Думала о французах, пришел в голову каламбур, «улыбнуло».

— Господи прости! — притворно ужаснулась Софья Викентьевна. — И вы туда же! Титулованная особа, а изъясняетесь как, извините за выражение, э… работница из-за Нарвских ворот!

— Хотели сказать, как шлюха из-за Московских?

— А что нынче шлюхи за Московской заставой обретаются?

— А черт их знает, любезная Софья Викентьевна, это я так — фантазирую от слабого знания предмета.

— А если серьезно, — улыбка Нелидовой стала еще шире, но во взгляде плескалось нечто уже вовсе безумное. — Вы давно с… полковником?

— Два дня, — как на духу призналась Натали. — Но оно того стоило. Впрочем, вы же знаете.

— Да, пожалуй. Экий оборот! Не думала, что так всколыхнет… Он… Ну, я думаю, вы знаете, он ввязался в опасную игру, а вы, мне сказывали, стреляете, как гусар…

— Я стреляю, как убийца, графиня. — Но спасибо. Я учту ваше предупреждение. Praemonitus, praemunitus… Так кажется?

— Кажется, так, — и, благосклонно кивнув, — как и следует в отношениях старшей и младшей, — Нелидова поспешила удалиться. Судя по всему, она и сама точно не знала, зачем подошла к Натали. Может быть, действительно, хотела предупредить, или все гораздо сложнее, и на самом деле графиня разговаривала не с Натали, а общалась с Генрихом?

— Не заскучала? — каким-то образом Генрих сумел застать ее врасплох, что, разумеется, скверно, но с другой стороны…

«Нет! — решила она, спохватившись буквально в последний момент. — Ничего хорошего в этом нет. Скверно. Отвратительно. Других определений нет и не будет. Не расслабляться!»

— Заскучала. Развеселишь?

— Возможно, — сдержанно улыбнулся Генрих. — Может быть. — Глаза потеплели, разгладились морщины на лбу. — С делами на сегодня покончено, как смотришь на то, чтобы начать с последней ноты?

«Странный образ. Оркестр? Репетиция? Профессор консерватории?»

— Мы говорим о ковре на полу моей спальни?

— Нет, — задумчиво покачал он головой. — Трюмо? Подоконник? Кресло? Нет, кажется, все-таки постель. Мы закончили на цивилизованной ноте, не так ли?

— От твоей «цивилизованности», Генрих, у меня, верно, по всему телу синяки должны теперь выступить.

— Вот и посмотрим, — откровенно усмехнулся он, — где и что у тебя выступило!

Если судить трезво, встречал он в жизни женщин куда красивее Наташи. Разных, и по-разному любивших его. Или не любивших. Равнодушных, но заинтересованных в нем по тем или иным корыстным причинам. Бывали времена, Генрих считался авантажным любовником, солидным покровителем или просто надежным человеком в опасном для молодых женщин и непредсказуемом по большей части мире. Женщины, впрочем, различались не только красотой. Характер, воспитание, культурный фон… Да, мало ли есть такого, что делает женщину женщиной, а мужчину мужчиной? Однако с профессиональной террористкой он еще никогда не был. И с женщиной, чьи поступки настолько непредсказуемы, пожалуй, тоже. Временами ему казалось, что она влюблена в него до той степени самоотречения, когда даже самые гордые женщины теряют себя, добровольно принимая любые формы порабощения, поношения и унижения, и даже в большой мере провоцируют мужчин на невероятное в обычных условиях глумление и самодурство. В другие моменты, он, напротив, казалось, физически ощущал ее ненависть, отвращение и гнев, и начинал форменно сходить с ума. С ней невозможно было испытывать обычные страсть и нежность. Все оказывалось на пределе или даже за пределом, превращая близость в безумие. Однако это был тот род безумия, от которого трудно отказаться, если возможно вообще.

— Ну, что? — Генрих и сам не знал, что творит и зачем. Он взял с деревянной полки в изголовье кровати тяжелый угловатый Стечкин и протянул его рукоятью вперед. — Убьешь? Или будешь руки целовать?

Наталья лежала головой к изножью. Нагая, обессилевшая. Дыхание с хрипом вырывалось сквозь плотно стиснутые зубы. Оскал, а не улыбка. Темно-синие, почти черные, словно бездна, глаза под белым, влажным от пота лбом. Сумрачный взгляд, обернутый в себя. Черные всклокоченные волосы, отчего-то напомнившие Генриху Китай. Бесстыдно раздвинутые навстречу его взгляду ноги.

«И ведь не отведешь глаз, вот в чем дело!»

— Ну?

— У меня грудь маленькая, — озабоченным тоном ответила она, приподнимаясь на локте и опуская взгляд вниз, на свои, и в самом деле, небольшие, но изящные, по правде сказать, чуть вздернутые вверх груди. — Маленькая, вот в чем дело!

— Маленькая? — нахмурился Генрих. Он так и сидел, как дурак, протягивая Наталье снаряженный к бою Стечкин. — У тебя, Тата, и запястья тонкие, а ты из Стечкина очередями бьешь. И ничего! Ни перелома, ни вывиха. А грудь…